Такое долгое странствие

Единственный гость отбыл, и Густад запер дверь на ночь. Из одиннадцати кусков курицы шесть осталось на блюде.

– Ну, доволен? – обратился к сыну Густад. – Испортил сестре день рождения. Никому даже есть не захотелось.

– Ты притащил живую курицу в дом и убил ее здесь, нам было тошно даже смотреть на нее, – огрызнулся Сохраб. – Так что нечего винить меня за свою глупость.

– Глупость? Бай-шарам![69] Не забывай: ты разговариваешь с отцом!

– Никаких ссор в день рождения, – вставила Дильнаваз, одновременно и уговаривая, и предупреждая. – В нашем доме это строгое правило.

– Я знаю, что разговариваю с отцом, но мой отец не желает слышать правду, которую ему говорят.

– Правду? Сначала пострадай с наше, а потом уж говори о правде! За мою учебу в колледже никогда никто не платил, я сам зарабатывал на нее. А занимался по ночам, при керосиновой лампе вроде этой, и фитилек делал совсем низким, чтобы экономить…

– Ты рассказывал эту историю уже сто раз, – перебил его Сохраб.

– Рошан! – У Густада тряслись руки. – Неси ремень! Тот, широкий, из коричневой кожи! Я научу твоего брата уважать родителей! Он думает, что уже взрослый! Я выбью из него эту спесь chaamray-chaamra[70]. Отхожу ремнем так, что живого места не останется!

Рошан, с расширившимися от страха глазами, даже не пошевелилась. Дильнаваз подошла и встала рядом с ней. Когда мальчики были маленькими, она часто боялась, что Густад, с его необузданной силой, может причинить им серьезные увечья, наказывая, как положено отцу, хотя после такой воспитательной процедуры он всегда мучился угрызениями совести. Она надеялась, что Сохраб смолчит и угроза наказания сойдет на нет.

Однако тот не отступал.

– Давай, Рошан, неси ремень, – выкрикнул он. – Я не боюсь ни его, ни чего бы то ни было другого.

Видя, что Рошан не двигается, Густад отправился сам и вернулся, громко топая, с перекинутым через плечо орудием возмездия, которое заставляло мальчиков дрожать от страха, когда они были маленькими.

– Ну, говори теперь то, что ты хотел сказать! Послушаем твои ченчи[71], если у тебя еще осталась храбрость!

– Я уже все сказал. Если ты не слышал, могу повторить.

Густад замахнулся, и ремень со свистом рассек воздух. Дильнаваз бросилась между ними, как она это делала, когда мальчики были маленькими. Воловья кожа стегнула ее по щиколотке, и она вскрикнула. На ноге начал вспухать красный рубец.

– Отойди! – рявкнул Густад. – Предупреждаю тебя! Сегодня мне все равно, что случится! Я разорву твоего сына на куски, я…

Рошан начала громко рыдать.

– Мама! Папа! Не надо!

Густад несколько раз пытался достать до Сохраба, но Дильнаваз своими маневрами мешала ему.

Сквозь рыдания Рошан еще раз взмолилась:

– Пожалуйста! Ради моего дня рождения, перестаньте!

Ремень продолжал свистеть в воздухе, однако приземлялся далеко не так эффективно, как в первый раз. Тот удар, пришедшийся по ошибочной мишени, значительно охладил ярость Густада и убавил меткость его руки.

– Трус! Кончай прятаться за матерью!

Не успели Сохраб и Дильнаваз что-нибудь ответить, как раздался пронзительный вопль:

– Ну хватит уже! Люди спят, не время для ссор! Доссоритесь утром!

Голос принадлежал мисс Кутпитье. Та же высота тона и те же модуляции, с которыми она по утрам отчитывала молочника. Густад, рассвирепев, бросился к окну.

– Подойдите к моей двери и скажите здесь, если вам есть что сказать! Я не бесплатно тут живу, я тоже плачу за жилье! – Он повернулся к Дильнаваз. – Видишь, как ведет себя твоя подруга? Saali[72], ведьма!

– Но она права, – решительно возразила Дильнаваз. – Такой шум и крики посреди ночи неуместны.

– Прекрасно! Давай, вставай на ее сторону, против собственного мужа. Всегда только против меня.

Уязвленный до глубины души, он замолчал. Снаружи снова воцарилась тишина. Однако он не отходил от окна, демонстративно ожидая новых выпадов мисс Кутпитьи.

Воспользовавшись моментом, Дильнаваз увела Сохраба, Дариуша и Рошан и велела им ложиться спать. Когда Густад остался один, его гнев начал понемногу остывать. Посмотрев на ремень, стиснутый в руке, он отшвырнул его в угол, потом задул свечи на обеденном столе. Для него в комнате было слишком светло. Уменьшив пламя керосиновой лампы, он вернулся к окну. Черная каменная стена была едва различима на фоне чернильной ночной темноты.

Вернулась Дильнаваз.

– Они все легли, ждут, чтобы ты пришел, пожелал им спокойной ночи и благословил. – Он не отвечал. Она попыталась еще раз: – Я подошла к Сохрабу, и вот, смотри. – Протянув руку, она показала мокрый рукав. – Его слезы. Пойди к нему.

Густад покачал головой.

– Это пусть он ко мне придет. Когда научится уважать отца. А до тех пор он мне не сын. Мой сын умер.

– Не говори так!

– Я говорю то, что должно быть сказано. Отныне он для меня – никто.

– Нет! Перестань!

Она погладила вздувшуюся щиколотку, и он это увидел.

– Семнадцать лет я твержу тебе, чтобы ты не вставала между нами, когда я разбираюсь с детьми.

– Ему уже девятнадцать, он больше не ребенок.