Талант есть чудо неслучайное

На выпуклые грозные глаза

вдруг набежит чугунная слеза,

и ты услышишь в парке под Москвой

чугунный голос, нежный голос мой...

1977

У МАСТЕРА

НЕТ ВОЗРАСТА

Р

аспросгранено мнение, что лучшие стихи пишутся в молодости. Потом, дескать,

поэт утрачивает свежесть восприятия, волей-неволей начинает повторяться, проза

жизни вселяет в сознание рационализм, исчезает первозданность чувств и т. д. Что ж,

примеров этому немало. В строках Твардовского: «Ах, как ты горько, до зарезу,

попозже молодость нужна» — есть грустная истина. Но так ли уж связана молодость с

возрастом? Иногда, оглядываясь вокруг, в иных «выоношах», не доживших до возраста

сына плотника из Галилеи, я нахожу приметы старческого брюзжания или старческого

впадания в детство ложно-оптимистической болтливости. Кстати, одинаково смешно и

впасть в детство, и не выпасть из него. Однако хотя бы пример Тютчева, написавшего

удивительно первозданные стихи «О, как на склоне наших лет нежней мы любим и

суеверней...» — говорит о том, что именно в таланте «мыслить и страдать»

заключается преодоление времени.

В сорок четвертом году, когда я приехал в Москву со станции Зима, отец взял меня с

собой на вечер поэзии в МГУ. Впервые я увидел поэтов. Многие из них приехали на

выступление прямо с фронта, и от них пахло воздухом уже приближавшейся победы.

Может быть, именно с той поры понятие «поэзия» для меня навсегда связано с

понятием «Родина», «народ», «война», «Победа».

Яшин с пылающими васильковыми глазами грозил с трибуны Гитлеру, еще

прятавшемуся в берлинских

ПО

бункерах от советских бомбежек: «Ты в сукиного сына колом войдешь, осина».

Когда одна девушка смущенно спросила: «А вы па какой фронт теперь, товарищ

Долматовский?» — поэт с загадочной улыбкой ответил, мужественно попыхивая

трубкой: «Это военная тайна...»

Мне нравились тогда стихи всех выступавших — их было человек пятнадцать.

Само звание «поэт» мне казалось необъяснимым чудом.

Поэты выглядели в моих мальчишеских глазах представителями некоего

возвышенного братства, и я не мог себе представить, что они могут ссориться друг с

другом, разделяться на какие бы то ни было группировки. Я тогда еще не читал

блоковского «За городом вырос пустынный квартал...», а если бы и прочел, то не понял

бы его. Но и теперь, наделенный печальным опытом так называемой «литературной

борьбы», я считаю, что было бы великим счастьем для поэзии, если бы и в мирное

время наши поэты, невзирая на естественные и даже обязательные художественные

разногласия, не теряли бы чувства общего фронта, как тогда, во время Великой

Отечественной.

Впоследствии я описал этот вечер поэтов так:

«В ладонях греются билеты. Солдат идет на костылях, и в летчицких унтах поэты и

в офицерских кителях. Отец Показывал мне... Я же смотрел, смущен и бестолков, и мне

казался богом Яшин и полубогом А. Сурков. Был Долматовский, важный, строгий, еще

бросавший женщин в дрожь. Был Коваленков тонконогий на балетмейстера похож. Но

вышел зоркий, как ученый, поэт с тетрадкою в руке, без галстука, в рубашке черной и

мятом сером пиджаке...»

Это был самый старший из всех выступавших — Навел Антокольский, чья поэма

«Сын» вместе с фронтовой лирикой Симонова, «Василием Теркиным» Твардовского,

«Зоей» Алигер, ленинградскими стихами Берггольц, песнями Исаковского и Суркова

неотъемлемо вошла в духовный арсенал нашего народа во время Великой

Отечественной.

Завидна судьба поэтов, когда их произведения становятся не просто поэтическим

явлением, а национальным.

111

Из уст моего отца я и раньше знал стихи Антокольского: «Мать моя — колдунья

или шлюха...», «Армия шла по равнинам Брабанта...». Моей детской душе,

воспитанной Александром Дюма, Шарлем де Костером и Виктором Гюго, эти стихи

были необыкновенно близки своей театральной романтичностью, приключенческим

историзмом, мушкетерским задором. Однако я и тогда жил не только в мире

романтических книг, но и в мире хлебных карточек, бомбежек, ежедневных

человеческих потерь, и поэма «Сын» явилась для меня не просто красивым миражем, а

откровением окружающей реальности.

С тех пор много воды утекло — прошло уже почти тридцать лет! Мне выпало

счастье познакомиться с Антокольским, бывать дома у него и его замечательной

подруги — Зои Бажановой, и хотя между мной и Антокольским, казалось, было

большое возрастное расстояние, каждый раз, хваля или ругая, Антокольский заряжал

меня, как мощный танковый аккумулятор, неукротимой энергией любви к поэзии и

одним из главных видов энергии — культурой. Мы гордились тем, что наш

поэтический старейшина был всегда внутренне молод, был неутомимым мастером, чья

рука нисколько не ослабела и чей неистовый дух дает нам пример того, что у мастера

нет возраста. Одно из замечательных качеств Антокольского — это чувство свободы

внутри отечественной и мировой культуры. Его артистически перевоплощающаяся

муза чувствует себя совершенно естественно и во времена Диоклетиана, и Павла

Первого, и на булыжнике санкюлотского Парижа, и под заплесневелыми сводами

Алексеевского равелина, где томится княжна Тараканова. Его муза выводит за руку на