Там, где лес не растет

– И печалить тебя не хочется, дочка, и не сказать грех. Так уж случилось, что государь наш Альпин, да согреет его Священный Огонь, предпочитает тешить свой взор не девичьими танцами, а лихими плясками юношей. Когда собрался Круг выбирать нового верховного кониса, иные даже говорили, что подобная склонность не подобает правителю народа и может стать причиной грозных несчастий. Большинство тогда всё же решило, что лучшего кониса нам всё равно не найти, и, по-моему, правильно сделало, хотя недовольные голоса до сих пор раздаются. Не удивлюсь, если и нынешнее прохождение Змея Альпину вменят в вину… Это всё я к тому, что Иннори твой, сколько я его помню, был очень славным мальчишкой, ласковым и красивым. Словом, ты не больно-то удивляйся, если однажды разыщешь его – и окажется, что парень ни на кого смотреть больше не хочет, только на своего кониса.

У Тикиры сделался такой вид, словно у неё разом заболели все зубы.

– От Иннори лихой пляски вряд ли кто-то дождётся, – упрямо сказала она. – Когда нас разлучили, было ещё не вполне ясно, сможет ли он ходить не хромая. Да и некогда ему особо плясать, его иголки с нитками ждут!

– Вот и я так думаю, – согласился Шатун. И поудобнее перехватил топорик, готовясь прокладывать путь дальше.

До вечера путники одолели вполне ощутимое расстояние, вплотную приблизившись к дороге, что вела в стольный Фойрег. Когда же начало темнеть, Шатун разбил лагерь на высокой горушке. Дрова и воду для котелка пришлось таскать за двести шагов, а на лысой макушке холма ощутимо поддувал ветер, но никто из походников не возроптал. По лесу вполне ещё могли скитаться растерянные, озябшие и промокшие люди, для которых этот костёр послужил бы путеводным маяком. Коренга, Эория и дед с внучкой хорошо помнили, как сами сутками ранее точно так же вышли к Шатунову костру…

А галирадского беглеца не больно-то спрашивали.

Глава 32

Сон о крыльях и звёздах

Наверное, праотец Кокора всё же не слишком рассердился на Коренгу за погубленные кусты. В эту ночь молодого венна вновь посетил самый любимый сон. Действительно самый-самый, даже лучше того, что порой забредал в его разум из наследной памяти Торона. Те сны, где он был симураном и летал над заснеженными горами, неизменно несли в себе могучие взмахи крыльев и лишь потом – бездумное блаженство парения. Этот сон был совсем не таков. В нём Коренга опять скользил в своей лодочке по наклонной поверхности загустевшего оползня, только наклон был не таким крутым и опасным, как наяву. И кажется, ему не требовалось спешить вниз, к терпящим бедствие, поскольку всё его внимание было отдано натёкшим один на другой слоям зыбуна и тому, как ловчее соскакивать по этой «лестнице» вниз. Прыжок следовал за прыжком, Коренга упивался мгновениями полёта… и даже не сразу обратил внимание, что подскоки оказывались какими-то очень уж неторопливыми и плавными, гораздо неторопливее, чем обыкновенно велит тяга земная. Уж ему ли, владевшему своей тележкой-лодочкой подчас лучше, чем собственным телом, эту тягу было не знать!..

«То-то славно! – нисколько не удивившись, а лишь обрадовавшись, сказал себе Коренга. – Вот, значит, как я ещё могу!»

Молодой венн начал пристально ждать очередного прыжка, а когда лодочка вновь оторвалась от «лба» грязевого натёка – устремил всю силу желания на то, чтобы она подольше не касалась днищем земли, чтобы так и плыла вдоль склона по воздуху. Сон – на то и сон, чтобы мысль о невозможности подобного счастливо обошла его стороной… и, наверное, поэтому у него получилось. Не легко и не просто, но получилось же! Лодочка послушно заскользила на расстоянии полуаршина от подсыхающей жижи. Она больше не оставляла на ней следов и плавно поворачивала туда, куда наклонами тела направлял её Коренга. Когда же, дерзнув отложить весло, он повёл лодочку прочь от земли – ему пришлось для этого лишь развести руки в стороны и, чуть согнув их, слегка приподнять запястья.

«Почему я раньше никогда так не пробовал?..»

Он смотрел, как постепенно отдалялась земля, и побаивался забираться слишком высоко – на случай, если чудесное наитие неожиданно кончится.

Время от времени его полёт в самом деле утрачивал лёгкость, лодочкой снова завладевала неодолимая земная тяга, Коренге становилось невмочь удерживать себя в воздухе, он устало прижимался к глинистому склону… Но однажды разбуженное умение всё-таки не до конца покидало его, и он вновь воспарял, и с каждым разом это получалось у него всё естественней. Так, словно нарабатывала силу некая мышца и становился привычным едва освоенный навык…

Что-то разбудило Коренгу, и первым ощущением, посетившим его наяву, была саднящая обида.

«Опять мне всего лишь приснилось!..»

Всё его существо ещё жило дивным чувством полёта, ему безумно хотелось сесть в тележке, расправить руки и, может быть, оторваться-таки от земли… Он знал, что наяву ничего не сбудется, зато насмешек, скорее всего, будет не обобраться, и это знание было каменным весом, которого он не мог одолеть.