Там, где нас нет

В столовой не было ни стульев, ни стола, ни шкафа с посудой: только черный лакированный «Стейнвей», табурет и подстилка для собаки. Поскольку Дюк не был женат и жил один, Эмити предположила, что именно он играет на пианино – для себя и своего питомца. Грустно и вместе с тем забавно: она и подумать не могла, что такие ручищи способны извлечь из инструмента хоть какое-то подобие музыки.

Поскольку Дюк сказал, чтобы они чувствовали себя как дома, а консилиум было запланировано провести за завтраком, Эмити с папой отправились на кухню. Дочь накрыла на стол, отец взял миску и разбил в нее яйца для омлета, потом Эмити натерла сыр, а папа нарезал зеленый перец, и они то и дело поглядывали друг на друга, чтобы убедиться, что никто никуда не делся. Папа спросил, как самочувствие, и Эмити ответила, что нормальное, а потом спросила, как он сам, а он ответил, что нормально. Но Эмити знала, да и папа тоже знал, что слово «нормально» уже, наверное, пора выбрасывать из лексикона.

Время от времени Эмити смотрела в окно, ожидая увидеть, что в патио резвится Умница, а по увитой плющом стене между участками снует робожук. Ведь параллельных миров даже не миллиард, а миллиард миллиардов в квадрате, и, хотя они невидимы друг для друга, разумно будет предположить, что иногда существа просачиваются из одной вселенной в другую.

Ключ ключей лежал на столешнице рядом с раковиной. Наверное, после путешествия на Землю 1.77 папа больше не станет им пользоваться. А ведь где-то Мишель сидит одна-одинешенька и страшно в них нуждается, не меньше, чем они с папой нуждаются в любимой жене и матери, но их, честное слово, разделяют полчища монстров.

69

Бледная луна пожелтела, уходя за горизонт. На ветвях деревьев, предвкушая скорый рассвет, защебетали ранние пташки.

У Мишель было странное ощущение, что она плохо ориентируется в пространстве, словно выпила слишком много вина, хотя это было не так; что пол веранды покачивается под ногами, словно корабельная палуба, хотя это было не так; что она спит наяву, хотя она сомневалась, что когда-нибудь сможет уснуть снова.

– Вот что я думаю, – вещал Эд Харкенбах из кресла-качалки. – В том мире я боюсь путешествий между мирами еще сильнее, чем здесь, гораздо сильнее. Тот Харкенбах не способен воспользоваться ключом даже для того, чтобы сбежать от Фолкерка. Но и не может заставить себя уничтожить последний оставшийся ключ.

– Почему не может? – спросила Мишель. – Почему, раз он не собирается его включать?

– Из гордости. Из самолюбия. Если он – это я, смею предположить, что я неплохо его знаю.

– Не сказала бы, что вы похожи на гордеца.

– Я скрываю свою гордыню за ширмой обаяния и экстравагантности. Однако, с оглядкой на успех проекта «Магистраль Эверетта», я считаю себя человеком, равным Эйнштейну. Разве что не ношу роскошных седых усов.

– Возможно, так оно и есть. И это серьезный повод гордиться собой.

– Не возможно, а точно. Как бы то ни было, я никогда не уничтожу тот ключ, что лежит у меня в кармане, даже если настанет тот день, когда мне будет страшно его включать. Думаю, в том мире такой день уже настал. Предположу, что тамошний Харкенбах сдружился с Джеффи – так же как я сдружился с вами – и отдал ключ ему на хранение, после чего сбежал из Суавидад-Бич. Себя-то я знаю неплохо, но с вашим мужем незнаком. Скажите, у него появилось бы искушение воспользоваться ключом?

Да, Джеффи обожал фэнтези, любил взять книгу и пуститься в странствие по вымышленному миру. Но путешествовать он предпочитал, сидя в кресле. Разумеется, он мечтал о всамделишных приключениях, но такой домосед вряд ли отправится в джунгли Борнео или на склоны Эвереста.

– Появилось бы, – сказала Мишель. – Но он никогда не стал бы рисковать жизнью Эмити. Он мечтатель, но в то же время ответственный отец.

– Не исключено, что он был вынужден воспользоваться ключом по некой неизвестной нам причине. Как бы то ни было, Фолкерк узнал, что ключ у Джеффи, и пытался его найти, пока мы не объявились на веранде.

Сияние на востоке из розового становилось светло-красным.

Первые лучи утреннего солнца были символом надежды, напоминанием, что, несмотря на все зло, творящееся от одного полюса до другого, мир дожил до рассвета.

Так однажды сказал Джеффи. В тот день Мишель решила, что ее музыкальная карьера – мертворожденное дитя, что она умерла задолго до того, как Мишель поняла, что на этом поприще ей ничего не светит. Это было девять лет назад. У Джеффи и Эмити в запасе были еще два года жизни. Мишель тогда посмеялась над ним, назвала его неисправимым оптимистом и добавила, что днем мир неуклонно катится к закату.