Там, вдали, за рекой

— Какой бивень? — спросил дядя.

— Бивень мамонта! Полярного человека! Мы его клали с тобой под подушку…

— Я ничего не клал под подушку!

— Как — ты не клал под подушку? Мы вместе клали его под подушку!

— Когда?

Это было уже слишком! Я не мог больше молчать!

— Когда мы вернулись с Северного полюса!

— Он болен! — сказала мама испуганно. — Этого ещё не хватало!

— Может быть, это тебе приснилось? — спросил дядя.

— Не обманывайте! — закричал я. — Отдайте мой бивень! Где мой би-и-и… ве-е-е… — И я упал на кровать, захлёбываясь от рыданий.

Чанг заскулил. Он тоже уткнулся рядом в подушку.

— Вот! — сказала мама. — Вот до чего ты довёл ребёнка!

— Сейчас мы всё выясним, — сказал дядя.

Но голос его звучал неуверенно. Он сел ко мне на кровать. И папа. Они пытались меня обнять. Но я отталкивал их и ревел как белуга.

Мне было так тяжело! К тому же я не понимал, в чём дело.

Наконец я понемногу затих. У меня больше не было слёз.

— Мой дорогой! — сказал дядя. — Мой милый мальчик! Пойми, что это тебе приснилось!

— Расскажи, что тебе снилось! — сказала мама.

— М-может, про лёд м-мне тоже приснилось? — сказал я, заикаясь.

— Нет! — сказал дядя.

— Нет, приснилось! — крикнул я. — И ты мне приснился! Вы все мне приснились! Отойдите, вы мне приснились! — И я снова заплакал.

— С ним истерика, — сказала мама. — Выпей воды!

— Чепуха! — сказал дядя. — Вставай, пойдём в цирк!

Но я молчал. Я уже принял решение.

— Ну ладно! — Дядя потрепал меня по плечу. — Будет тебе бивень! Считай, что он у тебя под подушкой…

— Ты жалкий обманщик, — произнёс я медленно, с расстановкой. — Я с тобой больше не разговариваю!

Я сказал это твёрдо, глухим голосом, но внутри у меня сразу всё оборвалось. «Как — я не буду с ним разговаривать, с моим дядей?» И я опять повторил:

— Не разговариваю!

— Выпей воды! — сказала мама.

— С меня довольно! — сказал папа и вышел.

— Хочешь яблоко? — спросил дядя.

— Не подлизывайся, — сказал я.

— Ну знаешь! — сказал дядя. — Этого не будет! — и тоже вышел из комнаты.

— Дети вы, дети! — вздохнула мама. — Какие вы дети!

И тоже вышла. Они о чём-то говорили в другой комнате. А я лежал и молчал. Я слышал, как дядя ушёл. Он ушёл не простившись — первый раз в моей жизни! «Это конец, — думал я. — Конец нашей дружбы с дядей! Вот это уж не этвас!

Совсем не этвас!» Мне захотелось вдруг умереть.

«Пусть я умру, — думал я. — Умру навсегда. Тогда они узнают! Они принесут мне бивень, но будет уже поздно. Они будут стоять, содрогаясь от рыданий, и протягивать мне бивень, огромный прекрасный бивень, но будет уже поздно. Я буду спокойно лежать и улыбаться. «Так им и надо! — буду я думать. — Нечего было обманывать!»

А ещё мне очень хотелось в цирк. Сейчас там начинается представление. Я представил себе, как там начинается представление. Я увидел цирковые огни, и огромный купол, и канаты под куполом и ощутил сквозняк — тот особый, неповторимый сквозняк, который всегда дует в цирке, — сквозняк, пахнущий лошадьми, и слонами, и медведями, и тюленями… Но что об этом сейчас говорить! Я никогда больше не пойду с дядей в цирк!

Всё идёт вверх ногами

Я очень долго не разговаривал с дядей. С мамой я разговаривал, и с папой разговаривал, и, конечно, с Чангом. Потому что они были ни при чём. А с дядей я не разговаривал. И дядя со мной тоже не разговаривал.

Мой дядя был очень гордый. И я был гордый. Мама говорила, что я весь в дядю. Человек всегда растёт в кого-нибудь. Просто так человек никогда не растёт.

Когда дядя приходил к нам в гости, я молчал. И не глядел на дядю. И дядя на меня не глядел. Только немножко, краем глаза, боковым зрением. Я тоже глядел на дядю боковым зрением. Видеть что-нибудь боковым зрением — значит смотреть на что-нибудь прямо перед собой, а краем глаза следить за тем, что делается сбоку. То, что делается сбоку, всегда видится тебе смутно, как во сне. Но всё же видится. Вот так я и смотрел на дядю.

Я, например, брал газету, и смотрел прямо в газету, и читал там какую-нибудь фразу, например:

Да здравствует боевой руководитель внешней торговли товарищ Розенгольц!

Лозунг этот я переписал из дядиной газеты, — у дяди много лет хранились подшивки старых газет. У дяди даже были подшивки дореволюционной «Правды». Дядя любил читать старые подшивки, и тогда он становился задумчивым, потому что эти газеты напоминали ему минувшие годы, годы борьбы и тревог, напоминали ему его старых товарищей по оружию, из которых уже многих не было в живых. «Иных уж нет, а те далече…» — говорил при этом дядя. Это строчка из Пушкина. Дядя очень любил Пушкина.