Танго на цыпочках

— Понял. Рыжие волосы долго смущали, откуда в округе могла взяться рыжеволосая девушка, та, что имелась, в жизни не тронула бы Охимчика. А потом, точно озарение, понял, что у нее не волосы, а парик. А дальше просто — женщин в этой истории было две: Элиза и Наталья. Элиза непроходимо глупа, она бы в жизни не додумалась до чего-нибудь этакого, а Наталья…

— Поверить было непросто, так? — Николай лег на кровать, прямо в обуви и шинели, и поставил на грудь пусто подстаканник — чай давным-давно выпит, мутное стекло стакана ловит гранями отблески свечи, а подстаканник в руках Камушевского похож на безмерно большое кольцо, снятое с руки сказочного великана.

— Я тоже не верил. Знаете, когда Олег погиб, там, в лесу, я нашел носовой платок, красивый, с вышивкой и инициалами. Я решил, что он принадлежит одной из Олеговых… знакомых. — Николай слабо улыбнулся. — Мне и в голову не пришло, что платок обронила она. Даже, когда узнал, все равно… Мало ли, у Олега часто кровь носом шла, вот она могла и… понимаете?

— Понимаю.

— Ну, как подозревать ее? Как вы думаете: там, за чертой, есть жизнь? Или смерть конечна? Раньше было совсем просто — все верили в Бога, а, значит, и умирать не боялись. Вам интересно?

— Очень.

— Просто. Очень-очень просто. Магдалену любили все, даже ее овечка-сестра, у которой Магда жениха соблазнила, все, кроме Натали. Но это же не повод, чтобы подозревать, правда? Это не повод. А помните, как она приезжала? Не сюда, еще раньше, сразу после ареста. Помните?

— Помню.

Наталья умоляла позволить ей увидеться с братом, и Палевич сделал все, чтобы ее желание исполнилось. Тогда эта просьба не показалась ему странной, ведь о привязанности Натальи Камушевской к младшему брату знала все.

— Я был рад ее видеть, а она… Она спросила про платок. Сказала, что мне все равно уже не помочь, но, если я не трус, каковым меня считал Олег, то не позволю запятнать имя сестры. Представляете, она прямо призналась в убийстве.

— Но на суде вы не сказали ни слова.

— Не сказал. — Николай, закинув руки за голову, лежал и разглядывал потолок. Потолок был серым и даже ночь не сумела укрыть грязные разводы и трещины на нем.

— Потрясение было сильным, очень сильным, но она — моя сестра. Вероятно, я получил бы свободу, вероятно… Но всю оставшуюся жизнь меня почитали бы за труса, который во спасение собственной шкуры оболгал женщину, родную сестру. Никто бы не поверил, что я говорю правду.