Танцовщик

Журнал закончился. Я, ощущая легкую тоску по прошлому, ненадолго задремал, но был разбужен грубой западной поделкой — зрителям подали главное блюдо, «Тарзана». Я вышел из кинотеатра под свет вечернего солнца, пропекшего за день рытвины немощеных улиц. Вороны поклевывали что-то в пожухлой траве. Вдали оранжево полыхали леса. В большом жилом доме на улице Аксакова кто-то играл на виолончели. Я оглянулся, едва ли не ожидая увидеть Руди, юного Руди, и Анну, поспешающую за ним.

О том, что надо было купить продукты, я позабыл, однако дома оставалось немного картошки и огурцов. Патефонную иглу давно следовало заменить, хотя ей еще удавалось наполнять воздух моей комнаты поцарапанным Моцартом.

Вспомнив давний фокус Анны, я продавил кулаком вторую подушку. В последнее время мое долгое бодрствование стало почти непереносимым, и потому, пробудившись утром, я удивился — не тому, что проснулся, конечно, но тому, что заснул вообще, новизне этого ощущения.

* * *

Проведя в дороге четверо суток, его мать появляется в гостинице, где он остановился, приехав на первое свое выступление в Москве. Серое пальто, повязанная платком голова. Она привстает на цыпочки, целует его в щеку. Он берет ее за локоть, ведет мимо тяжелых, обтянутых бархатом кресел, сквозь строй антикварной мебели. Он задевает плечом красную портьеру, и мать слегка отпрядывает. Люстра льет свет на портреты Героев Советского Союза. Руди с матерью входят в банкетный зал, где несколько раньше Хрущев произнес речь, открывая фестиваль молодых артистов страны.

В одном конце зала — стол с остатками банкета.

— Я тут танцевал на приеме, — говорит он.

— Где?

— Вон на том деревянном помосте. Никита Сергеевич смотрел. Хлопал. Кто бы мог поверить.

— Смотри, — говорит она.

Фарида идет вдоль стола: мазок белужьей икры на белой крахмальной салфетке; тарелка с остатками гусиного паштета на краю; ароматы осетрины, селедки, мяса, трюфелей, лесных грибов, паштетов, сыров: испеченные ломаными восьмерками крендельки; единственная черноморская устрица на блестящем подносе. Фарида поднимает ко рту ломтик солонины, но, передумав, двигается дальше, отмечая пустое серебряное ведерко со льдом для шампанского, крошки на полу, сигарный пепел на подоконнике, сигаретные бычки, клинышки лимона в пустых бокалах, согнутые и сломанные зубочистки, круг красных хризантем в центре зала.

— Рудик? — произносит она.

— Да?

Фарида подходит к окну, опускает взгляд на свои ботики, изношенные, покрытые пятнами соли:

— Твой отец просит прощения за то, что не смог приехать.

— Да.

— Ему хотелось.

— Да.

— Вот и все, — говорит она.

— Да, мама.

Швейцар отступает от двери гостиницы, выпуская их на холод. Рудик вприпрыжку летит по улице, полы его пальто хлопают. Фарида улыбается, убыстряет шаг, ей вдруг становится легко. Все на улице кружит — снежинки, ноги прохожих, звон далеких часов. Смотреть на встречных, смотреть на сына, ощущать на себе взгляды.

— Рудик! — зовет она. — Подожди!

Вторую половину дня они проводят в комнате Тамары, неподалеку от Коломенского. Тамара делит ее с семьей из шести человек. Угол Тамары мал, сыр, забит фикусами, безделушками, на стене — выцветшая фотография Циолковского, коврики с замысловатыми узорами свисают с гвоздей. Стопки книг на полу. Кухня темна и тесна. В детском саду недавно урезали жалованье, поэтому полки сестры пусты. Тяжелый утюг стоит на плите рядом с чайником. Самовар отсутствует. Унитаз в туалете, что в конце коридора, засорился и переполнился, запах его витает в воздухе квартиры.

Тамара заваривает чай, возится с тарелкой печенья.

— Все как в старые времена, — говорит она.

Она снимает с Руди ботинки, начищает их. И спрашивает, пощупав его пиджак, где он шьет одежду. Руди пожимает плечами.

Медленно приближается вечер, свет в окно уже падает косо.

— У меня для вас кое-что есть, — говорит Руди.

Он сует руку в карман пиджака, наклоняется к женщинам, вручает им билеты на завтрашний концерт.

— Места хорошие, — говорит он. — Лучшие.

Мать и дочь осматривают билеты.

— Чаю бы еще, — говорит он Тамаре, и та мгновенно вскакивает.

На следующий вечер Фарида и Тамара сидят, нервничая, на стульях Концертного зала Чайковского. Свободных мест по сторонам и сзади от них нет. Они посматривают на сверкающие люстры, на изукрашенные карнизы, на инкрустированные золотом ножки светильников, на величественный занавес с повторяющимся изображением серпа и молота. Когда начинается выступление артистов балета, обе стискивают лежащие на юбках кулаки, но скоро, увидев Руди, бессознательно ухватываются одна за другую, пораженные не просто его танцем, но тем, каким он стал — цельным, плотным, мускулистым, проносящимся по сцене, грациозно и гневно пожирая пространство.

Мать Руди склоняется на роскошном бархатном сиденье вперед, благоговейно и немного испуганно. Это моя плоть и кровь, думает она. Это я его сделала.

* * *