Танцующий на воде

– Это точно. В Филадельфии поддержали бы. Ота, Рэймонд, Гарриет – они бы в нитку вытянулись, но спасли бы мою мать. А виргинские – нет, от них не жди.

– Знаю, Кессия. Сам с ними чуть не полжизни дело имею. Мутные личности. Ну да все равно. Я Фину вызволю. Когда и как – не спрашивай. Просто помни: твоя мать будет свободной.

Кессия, до сих пор зябко прижимавшаяся ко мне, выпрямилась, откинулась на спинку скамьи. Прилетела стайка воробьев, и тут же появился лунь, закружился над ними, беззащитными.

– Я была бы счастлива снова жить с мамой. В другом мире. Но я… я боюсь встречи. Не моя вина, Хайрам. Я много лет назад попрощалась, вот почему я тебе сейчас не говорю: давай скорее вызволяй ее, жду не дождусь и так далее. А знаешь, каково с матерью навек прощаться?

– Знаю, Кессия.

– В общем, если сумеешь, если привезешь ее сюда… у нас с Элиасом место найдется. Отличное место. Целая ферма. На западе, в Ланкастере. Ей там понравится.

* * *

На следующее утро я оделся, как местные приневоленные, то есть со своеобразным шиком. Напялил панталоны из тонкого сукна, жилет из камчи и высоченный цилиндр. Еще только светало, однако в гостиной я обнаружил всю компанию – Оту, Рэймонда, Кессию. Некоторое время мы провели за приятной беседой. Оказалось, Рэймонд заранее нанял экипаж – для всех четверых, ибо мои друзья пожелали проводить меня до самого вокзала. Только мы заняли места в экипаже, как увидели: к нам бежит Марс, тащит какой-то сверток, отчаянно жестикулирует и кричит: «Подождите!»

– Уф, думал, не успею! – выдохнул Марс в ответ на мою улыбку и снимание нелепого цилиндра. – Ты, говорят, нас покидаешь. Вот тебе на дорожку.

В свертке оказались бутылка рома и большущий имбирный пряник.

– Это чтоб ты помнил, Хайрам: ты нам родной.

– Я помню. Спасибо. Прощай, брат.

Когда мы приехали на вокзал, поезд был уже подан, пассажиры почти все расселись по местам. Пробежав глазами толпу, я выделил белого – своего агента; если что, ему надлежало прикрыть меня.

– Похоже, это мой поезд, – сказал я и обнял всех по очереди – Рэймонда, Оту, Кессию.

Вылез из экипажа, предъявил кондуктору билет, вошел в вагон и уселся так, чтобы мои друзья – нет, мои родные – не были видны в окошко. Ибо я за себя не ручался. Ибо при отправлении поезда, когда все трое поплыли бы назад вместе с перроном, мое сердце могло выкинуть любой фортель. Чтобы переключиться, я стал думать о Софии – вот бы привезти ее в Филадельфию. Представил, как бы она слушала рассказы о побегах и вызволениях, как бы мы с нею лакомились пряниками на променаде и как бы миляга белый махал нам рукой с одноколесного велосипеда. От мыслей меня отвлек кондуктор, объявивший об отправлении, а через несколько секунд чудовищная железная гусеница тронулась с лязгом и грохотом – повезла меня, потащила на Юг, в утробу Виргинии.

* * *

Перемену я почувствовал задолго до границы штата Пенсильвания, задолго до прибытия в Балтимор, задолго до того, как кондуктор стал ходить по вагонам, проверяя каждого цветного, а гористая местность западного Мэриленда сменилась знакомым с детства виргинским пейзажем. Неволя предполагает ношение маски, и тут-то, в поезде, я осознал, чего конкретно мне будет не хватать за пределами Филадельфии – уж, конечно, не миазмов большого города. Нет, мне будет не хватать себя самого – истинного Хайрама, познавшего, что есть и другая жизнь – без подчинения желаниям и законам белых. С нарастающим отвращением к себе самому я отмечал: по мере того как колеса отстукивают милю за милей, мои легкие все туже расширяются при вдохе, мой взгляд все неохотнее отвлекается от моих же башмаков, руки не желают уверенно расположиться под грудью, но так и норовят вяло свеситься, а спина сутулится, горбится, будто под бременем. И я презирал свое тело, слишком готовое принять прежнюю, неестественную, навязанную извне форму. Прибыв же в пункт назначения, в Кларксбург, я шагнул из вагона под слышный мне одному лязг. Кисти рук моих были тяжелы, скованные цепью; шея затекла в ошейнике, голова не поворачивалась и не поднималась. В Филадельфии я не просто пригубил свободы – я ее распробовал. Я видел множество цветных – целые сообщества, целые кварталы, – над которыми не было белой господской руки с кнутом; тем неподъемнее показались мне теперь старые кандалы и тем вернее, привычнее они сомкнулись на моих запястьях.

К вечеру вторника я был уже в Брайстоне, в прежней своей комнатке. Коррина дала мне день на отдых после утомительной дороги. Я отправился прогуляться – брел и воображал, что нахожусь в Филадельфии. Снова нахлынули мысли о Софии – увезти бы ее в свободный город, а заодно с нею и Фину. Неожиданно я обнаружил, что рад возвращению в Виргинию, что было бы подло и дальше вдыхать вольный воздух, покуда мои родные остаются под ярмом.