Танцующий на воде

– Я помню, как однажды ночью проснулся и увидел, что мама стоит на коленях перед кроватью. Она взяла меня в охапку и вынесла из хижины. Трое суток мы с ней скитались по лесу, жили среди зверей, днем прятались, ночью шли. Мама ничего не объясняла. Сказала только: «Надо бежать, не то будет с нами, как с тетей Эммой сталось». Она не произнесла слово «продать», но я, даром что маленький был, понял: тетю Эмму продали. Мама надеялась добраться до легендарного Болота – думала, там мы отыщем спасение. Ведь чудесного дара она от своей матери, Санти Бесс, не унаследовала.

Да только не получилось ничего с Болотом. Райландовы ищейки нас выследили, поймали, свезли в Старфолл, бросили в тюрьму обоих. Что происходит и почему происходит – я не понимал. Настолько был растерян, что, когда отец приехал, мне почудилось, он спасение несет. Знаешь, Фина, какой он был ласковый? По щеке меня гладил. А на маму взглянул – от боли все лицо исказилось. «Зачем ты сбежала? – спрашивает. – Разве плохо тебе жилось?» А мама молчит, только глазами сверкает. Он вопрос повторил – она опять ни звука. Тогда у отца настрой переменился. Была боль – стала ярость. Не на маму и не на меня, а на себя самого; ярость и досада. И я сообразил: не потому он переживал, что женщины желанной лишился или сына, а из одной корысти. Мама – она еще раньше его раскусила. Ей-то он в самом неприглядном виде являлся, без благородства, этого фасада, каким все белые прикрываются. Мама давно смекнула: он ее продаст – глазом не моргнет. И меня, родного сына, тоже. Эмму ведь продал.

Отец развернулся и вышел из камеры. Но мама все поняла. Сняла ракушечные бусы, вложила мне в ладонь и говорит: «Что бы ни случилось, сынок, ты теперь всегда со мной, в моем сердце. Я тебя навсегда запомнила. И ты ничего не забывай – ничего, слышишь? Скоро я для тебя стану все равно как мертвая. Я хорошей матерью старалась быть – ты ведь это понимаешь, родной? Только пришло время нам расставаться».

А вскоре вернулся отец с ищейками. Они меня от мамы оторвали – я сопротивлялся, вопил, рыдал. Мне дорога была обратно в Локлесс, маме – на Юг.

* * *

С того момента, как мы вышли из хижины, и до сих пор я не ощущал Фининой физической тяжести. Фина передвигалась легко, но при слове «Юг» почти повисла на мне. Как будто некая сила тянула ее назад – в Муравейник, в это затхлое подземелье. К счастью, мои слова были противодействием. Мы не шли даже – мы плыли сквозь туман, грудь мою распирало синее свеченье, и оно же работало как мотор, оно двигало меня вперед, а вместе со мной и Фину. Остановиться я не смог бы, даже если бы захотел.

– В Локлесс мы вернулись «с прибытком» – отец так выразился. Он, видишь ли, коня купил на деньги, которые за мою мать выручил. Осиротить нас обоих ему мало показалось. Он еще и памяти меня лишил. Не успели мы приехать – ракушечные бусы отнял. В таком был бешенстве, что я бросился наутек. Наутро прокрался в конюшню – там конь этот самый сено жует. Помню, я над поилкой скорчился – и тогда-то впервые проявились способности, благодаря которым я тебя, Фина, сейчас из неволи вывожу.

– Как я плакал, Фина! Казалось, кожа рвется – боль меня изнутри распирала; казалось, кости из суставов сами собой выворачиваются, а жилы на мышцах лопаются. Чтобы прямо там не умереть, я в поилку лошадиную вцепился, в самый край. И только я это сделал – будто волна меня захлестнула. Схватила, подняла над садом, над полем и прямо в хижину водворила.

Помнить, Фина, было так невыносимо больно, а память была еще так свежа и отчетлива, что я… я забыл. Впервые в жизни. Забыл, как звали мою мать, какую несправедливость с ней совершили, забыл, кто такие Санти Бесс и Мами-Вата. Отныне мои помыслы и упования принадлежали Локлессу, сосредоточивались на господском доме.

Меня пробрала дрожь. Мурашки по всему телу побежали. Фина сделалась вроде гири – так руку оттягивала, что казалось, сейчас вовсе оторвет. Передо мной, вокруг меня был сплошной туман, пронизанный синим светом.

– О маме все рассказывали, кто ее знал. Чужих воспоминаний я наслушался, но свои от этого не восстановились, Фина.

Тут я споткнулся о собственные слова, да что там «споткнулся» – я лбом о них ударился. И мы с Финой вместо движения вперед стали опускаться, погружаться в туманную субстанцию.

– Только, Фина, меня это не сломило, – зачастил я. – И Софию не сломило и не сломит. Ее девочке, Каролине, суждено увидеть свет Полярной звезды, которая…

Напрасно я тужился – все слова запечатал жар от ракушечных бус. В груди екнуло, как при падении. Ибо я не удержал Фину, не удержался сам. Ощущая под собою пропасть, суча ногами, я видел только, как осыпаются воспоминания – те, которые по причине моей самонадеянности так и не сделались настилом. Вот они шуршат, как сентябрьская листва: я под ивой грызу имбирное печенье; София передает мне бутыль с элем; Джорджи Паркс отговаривает от побега. Вниз, все вниз, до свиста в ушах – и не остановить падение и даже не замедлить его.