Тара

Только с наступлением ночи, забравшись на печку и уткнувшись лицом... чужим, незнакомым лицом в подушку, и отпустив суматошные события испарившегося дня, девочка позволила себе беззвучно расплакаться. Кто она теперь? Кем стала?

Вдруг те перемены, что произошли с ней, следствие неизвестной болезни? Не может человек во взрослом возрасте так поменяться! Но холодная, колючая уверенность в глубине Тары, где-то в области солнечного сплетенья, знала - так надо. Так правильно. Эта уверенность в сложные моменты превращалась в силу, отдавая дрожью вниз по позвоночнику, добегая до пяток. Эта же сила заставляла людей менять своё поведение. И от этого Таре тоже было страшно.

... Девочка постепенно прижилась в деревне. Со всеми бабами ходила колотить лён, участвовала в ремонте сельского клуба, в который по весне въехал на тракторе пьяный Лёнька Кожакин. И трактор разбил, и стену своротил, и сам чуть не убился. Теперь ещё и под суд пошел...

Клуб лето простоял открытым всем ветрам, пока местная молодёжь, пропадая со скуки, не поставила ультиматум председателю - или у нас в Красной Победе будет достойный клуб, как в соседнем колхозе, или переберёмся в город. Председатель покряхтел, помялся, но материалы на ремонт выделил.

За лето парни поменяли прогнившие, и поэтому так легко поддавшиеся напору трактора брёвна, постелили новые полы, чтобы танцевать можно было без устали. А женскому населению колхоза пришлось красить стены, вешать занавески. Тара вместе с Лёшкой, колхозным художником, рисовала плакаты. Вернее, Лёшка писал тексты, накидывал карандашом карикатуры и агит-рисунки, а Тара, которой было поручено самое ценное - кисточки и гуашь, старательно раскрашивала получившиеся картинки...

До исхода сентября удалось перезнакомиться со всеми деревенскими, наладить отношения, с кем-то из молодёжи даже подружиться. Вот только хромой цыган Яшка портил настроение. Он сторонился девочки, при встрече сплёвывал через левое плечо, а вслед ей творил крестные знамения. Над дедом посмеивались, признавали идеологическую незрелость калеки и даже разбирали на партсобрании. Яшка молчал, сердито сопел, но внятно объяснить причины неприязни не мог. Тара сама начала побаиваться покалеченного цыгана, обходить его стороной.

Но видно судьба ратовала за разговор между этими двумя. Момент такой наступил, когда хромой заявился среди дня в клуб вешать на лампочки плетёные абажуры.

Девочка, облюбовавшая это безлюдное в разгар рабочей смены место, сидела за печью, размышляла о себе, прислушивалась к своим чувствам, ставила опыты, пробуя новую силу. У неё стало получаться приподнимать с пола пылинки и мелкие клочки бумаги (а, может, она так махала руками, что поднимала ветер...), подманивать из норки мышонка (или он на крошки выбегал?)...

Заслышав тяжелые шаги и стук костыля, Тара встрепенулась, вжалась в угол между бревенчатой стеной и свежевыбеленной печкой. Не заметил бы, убрался бы восвояси. Но Яшка, пока не видя девочки, пододвинул табурет под первую лампу, помогая себе костылём, вскарабкался наверх и, в любой момент грозясь рухнуть вниз, принялся прилаживать к сиротливо болтающейся на проводе лампочке ажурную ивовую юбочку.

Только немалым трудом спустившись вниз и присев передохнуть, он заслышал шевеление за печью.

- Эй, кого нелёгкая носит, покажись! - одышливым голосом спросил он.

Тара поняла - прятаться смысла нет, и вышла. Дед Яшка брезгливо поморщился. Опять эта бесья выродка - белокурая, узкоглазая, грациозная, точно дикая кошка и опасная, как заползшая в ботинок змеюка.

Тёмное от загара круглое лицо Яшки сморщилось, точно цыган съел полведра клюквы. Убрав со лба нечёсаные седые патлы, он тяжело плюхнулся на скрипнувший стул, опёрся руками на костыль, словно приготовившись обороняться в случае чего. Чёрные цыгановы глаза упёрлись в сторону от Тары, в украшенный пёстрыми плакатами простенок между окнами.

- Почто заявилась, бесовка? Не будет тебе здесь поживы! - низким голосом забубнил он.

На его освещённый солнцем щеке Тара разглядела старый шрам - белёсый, выпуклый. Вокруг шрама собрались морщинки, и оттого лицо ненавистника казалось ещё более неприятным. Синюю засаленную рубашку украшали заплатки на локтях. На шее на чёрном шнурке висел деревянный крест.

- Бесово отродье, приживалка! - продолжал он.

- Я не бесовка, и не приживалка. Я работаю в колхозе! - не очень твёрдым голосом она принялась защищаться. - Кто дал вам право меня в чём-то обвинять?

- Бесовка! - гнул своё Яшка. - Они без креста, - махнул он в сторону окон, очевидно, подразумевая остальных колхозников, - они церковь порушили, святотатцы. Сено теперь хранят! - он аж пристукнул костылём от негодования. - Они не знают, кого к себе пустили! А цыган Яков знает. Дед крещёный, не партийный, не идейный. Дед видел, как ты сюда шла, и в тот же день иконы над всеми окнами и дверями повесил, кол осинов под калиткой зарыл. Ночью не сунешься, а днём у тебя сил не будет!