Тараканьи бега

Матвей, конечно, свою подельницу видал и в более скудном одеянии, и вовсе без такового, а все-таки смотреть в ее сторону сейчас воздерживался: страшно было заклякнуть, таращась восторженно, как позаклякали все имевшиеся в кафе немногочисленные посетители. Посетительницы (к счастью, еще менее многочисленные), между прочим, тоже позаклякали в безуспешных попытках тришкиным кафтанчиком возмущения прикрыть невыносимую зависть. Потому что общего от себя впечатления Халэпочка не испаскудила даже фигней, на которую ухитрилась опять навертеть волосы. Именно ухитрилась — еще утром, в космопорту возврата, за жалкие полчаса между посадочным лифтом и страторейсом маршрута «оттуда-сюда».

Словом, Матвей в кафе остался единственным, на Леночку не смотрящим. Матвей предпочитал смотреть на Виталия — как тот слоняется вокруг визион-площадки, то зыркая на таймер, то принимаясь возиться с поясной пряжкой, — небось, зазябнув вконец, безуспешно пробовал наддать мощности и так уже выставленному на максимум утеплителю.

А Леночка с неприкрытым и неподдельным интересом таращилась из-под своего челочного полуфабриката на площадной демонстратор. А там, на площади, в визион-зоне, прекрасно из кафе видимый-слышимый пятиметровый ведущий распекал пятиметрового ошарашенного профессора (у бедняги-минеролога аж лысина шла багровыми пятнами):

— …бывает, что вместо честного «не знаю» претендент — увы! — на авось городит всякую чушь. Но от вас я никак такого не ждал! Современному человеку, пускай даже и минерологу, просто возмутительно не знать Квазимодо, этого легендарного, я бы сказал, культового исполнителя композиций в стиле «оверспейс»! А уж вместо ответа нести, извините, белиберду про каких-то горбатых уродов… Профессор, сказать, что я разочарован и огорчен, — значит, ничего не сказать!

— Ну вот, как знала! — Чингисханочка в сердцах треснула по столу ладошками. — Все по-всегдашнему. Ах, профессор, ах, культурный-перекультурный… А на поверку — дикарь дикарем и этот… не… невежа. В смысле, невежда (всегда путаю). «Глухой горбатый звонарь» — надо же!

От избытка чувств она цапнула было свой бокал, но глотнуть протокольно-любимой жидкости все-таки не успела — в последний миг, уже губы трубочкой вытягивая к бокальной кромке, спохватилась, заклякла, воровато кося карими своими глазищами на Матвея. Тот, по-прежнему отслеживая эволюции Белоножко, сказал задумчиво:

— Наверное, тебе все-таки не шибко большого труда стоило притворяться дурой.

Лена поставила бокал (осторожно, явно побаиваясь содержимого). И вздохнула:

— Это я, наверное, слишком в роль влипла, никак теперь обратно не вытряхнусь. — Она опять вздохнула. — А только взаправдашний Квазимодо никакой не урод и не инвалид. Видела я этот «Собор Парижской матери», там его играет Гарольд Стейн — ну, кик-рестлер, чемпион всего на свете. Вот клизма, которая на него всю дорогу вешалась, так та — ничего не скажешь, уродка: плоскозадая вся, на сиськах, небось, мозоли натерла… коленями при ходьбе… А он аббата любил.

— Так то фильм! — Молчанов начал терять терпение. — А в книге…

— А шо «в книге»?! Написано же: «по одноименному роману»… Скажешь, наврано, что ли?!

Матвей постонал тихонько, затем вдруг уставился на Халэпочкину будущую прическу (каштановую, с интенсивно флюоресцирующей прозеленью):

— Слышь ты, боевая подруга! Ты хоть сама-то не забыла еще, какой масти на свет родилась?

— Ну, допустим, рыжей. Самый теперь немодный окрас. А че?

— Хвост через плечо… Просто у тебя культурный уровень потомственной чистокровной блондинки. — Тут он затеял исподволь отъезжать вместе со стулом к границе зоны Лениной досягаемости.

— А в общем, я рад. Хоть в чем-то ты еще остаешься девственно чиста и невинна.

— Что-о-о-о?! — Чингисханка резко, всем телом развернулась к съежившемуся Молчанову; скудный ее топик аж повизгивать начал в такт частым и бурным натискам гневно вздымающегося бюста. В кафе мгновенно разразилась мертвая тишина (небось, все закаменели в надежде, что ткань, хоть и эластично-нервущаяся, все-таки упомянутых натисков не выдержит), и тишину эту в клочья полосовала гремучезмеиная Леночкина ярость:

— Ты шо такое прохрюкнул, ты?! Девственница?! Я ть-тебе щщщассс покажжжжжу, какая я девсссссс!..

Матвей судорожно скреб ногами по «поч-ти-не-псевдо» паркету, норовя максимально ускорить процесс отъезжания. Ибо Ленок, безотрывно обугливая подельника своего раскаленным добела взглядом, на ощупь зашарила по столешнице — движение, цель которого в комментариях не нуждалась и сомнений не вызывала.

К счастью, оной цели быть достигнутой не судилось.

В продолжение всей этой нелепой сцены Матвей умудрялся краешком внимания отслеживать растущий гуд (людей вокруг всего ничего — тем более любая студия охотно наняла бы здешних посетителей озвучивать сцену «шокированный речью Карла Первого парламент едва сдерживает негодование»). Шелест прираспахнувшихся дверей и близящиеся шаги он тоже расслышал вовремя. А вот Чингисханка вздрогнула, расплескав содержимое схваченного уже бокала, когда рядом зазвучал спокойный, чуть насмешливый голос: