Татуиро (Daemones)

Через пару минут тишины рука ослабла, дыхание выровнялось. Витька смотрел на закрытые глаза, на полоску зубов. Заснула? Тихо потащил руку из ослабевших пальцев.

— Вит-тенька…

— Думал, спишь.

— В-волнуюсь.

— Что ты?

— Т-ты пойди сейчас во двор. Там Дашка. Курей кормит, утро уже. И…, и…, — Наташа открыла глаза и скривилась, досадуя на хмельную невнятность речи, — ты ей добрым утром, ну, пусть сюда не идет. Скажи, болею, ты болеешь. Спать. Она не придет.

— Не поймет, думаешь?

— Хы… Еще б, поймет, да. Здесь все все знн… Но не придет. Потому что сука она…

— Ладно тебе, — высвободил руку и пошел в коридорчик. Проходя мимо тусклого зеркала с отбитым краешком, высмотрел в разводах амальгамы свои глаза, криво усмехнулся — большие и вроде напуганные? Сумасшедшие. …В спаленке — важничают новые вещи, зеркало во всю стенку в пластиковой раме под дерево. А это, забытое в углу, жило тут всегда. Отражало многих — из той еще жизни, до туристов и пластика. Оно родня грязным галошам у порожка и витой стеклянной вазочке на подоконнике, в которой пылятся скелетики степного бессмертника. Отвел глаза от зеркала и вышел в сонное утро, прикрыв плотнее дверь.

Хозяйка, серой спиной в мужском ватнике к размазанному за тучами солнцу, громыхала ведрами у входа в курятник. В теплой темноте всполохнуто болтали куры, прикрикивал на них петух.

— Доброе утро, Дарья Вадимовна, — голос бодрый, фальшивый. Спохватился и притушил бодрость:

— Что-то приболел я, посплю. Завтрак не надо. Я сам выйду, потом.

Ведро громыхнуло сильнее. Медленно распрямилась спина. И повернувшись, хозяйка резанула Витьку щелочками ледяных глаз. Разлепила узкие губы:

— Ну, что ж. Болезнь известная. Спите, чего уж, мешать не буду. И, отвернувшись, закричала ноющим звуком в темноту:

— Цы-ы-ыпа, цыпа, цыпа, — будто резала жесткой ниткой нагретый птицами воздух.

Витька кашлянул, потоптался. Мысленно, по-пьяному еще, возмутился. — Что за мысли, блин, у всех одни! Теперь вот, делай не делай, а она все одно будет думать, что они с Наташей…

Шел, пятками кроссовок вколачивая злость в терпеливые старые камни. У низкой стены своего домика остановился и заглянул в окошко спальни, проверяя, заметно ли из двора — что там, внутри. Увидел сквозь кашу отражений и бликов скомканную на постели простыню, и, с мыслью, что ляжет в столовой, на диванчик, — согнутую голую спину у распахнутой дверцы старого серванта. Не сразу и понял, что это там — круглое, белое. … И передернуло от отвращения: притворялась совсем пьяной, а сама шарит по его вещам. Но вот шиш ей, его шмотье отдельно сложено, в другом шкафу.

Дверью хлопнул сильно, со злостью зашаркал по расстеленной у порожка тряпке, давая ей время вернуться в постель. И опешил, услышав из спальни радостное:

— Витенька, ура! Иди сюда, нашла!

Стоя в дверях, смотрел, как голая Наташа звякает хрусталем за гранеными дверцами серванта. А к боку прижата коричневая бутылка.

— Таак, щас я еще рюмку… Ты где хочешь сидеть, на кровати? Или пойдем за стол?

— Наташ, очумела? Не стану я пить! И ты!

— А вот фиг. Ты мне — не хозяин. Я сама спрятала, мой коньяк. Мне художник подарил. И загадала, что если вдруг, то я ее выпью. И выпью!

Лицо ее горело, блестели глаза и мокрые от наспех отпитого губы. Ногой захлопнула дверцу, сунула пузатые рюмки на столик у кровати и, не отпуская бутылки, плюхнулась на смятые простыни:

— Ну, давай! Смотри, мне уже лучше, ну? Целый день нам. Успеем, что хочется! Поспим потом, а?

Витька прошел к окну, задернул узорчатую занавеску.

…Сел в кресло у кровати. Наташа лежала вдоль взгляда, смотрели в потолок темные соски, чуть заметно белели на впалом животе ленточки растяжек. И длились ноги туда, к дальнему краю кровати.

— Красивая? — спросила и медленно прикрыла пушистый лобок белой ладонью. Как Ева на репродукциях старых картин.

Витька помедлил, не отводя глаз от долгого тела, зная, что Наташа не смотрит на него, а тоже гладит взглядом себя — до кончиков сильных пальцев ног. Уверенное женское ожидание повисло в воздухе, качаясь вместе с дыханием.

— Сама знаешь. Красивая… Вот только…

— Что? — подтягивая ноги, приподнялась с подушки и, обхватив колени, повернула к нему лицо с пятнами румянца.

— У пьющих женщин, Наташа, плохое кровообращение. Ноги их постепенно подсыхают, становятся тонкими. На них выступают вены сеткой и коленные суставы торчат шишками. У тебя такое сложение, толстеть будешь в грудь и плечи. А ягодицы провиснут. Загривок вырастет. И через пять лет — баба бабой. Все свои фотки сожжешь, чтоб не видеть, какая была.

Больно припадая боком на поручень кресла, еле увернулся от ее кулака. «А бутылку не выпустила из другой руки», подумал и выматерился про себя, вспоминая маленького Ваську.