Татуиро (Daemones)

Витька открыл камеру, сделал несколько снимков. Просто так, зная — не получатся. И пошел в сумеречный лабиринт. Не пойдет он на маяк. Успеется. Побудет несколько дней, и в самом деле, потянет резину, послушает Яшину философию. И будет снимать и снимать, все подряд. Надо только отстраниться от всего, молчать, не вникать. Уходить утром, одному, на весь день, чтоб только воздух, свет и камера. А когда Яша поймет, что не сгодился ему фотограф, как-нибудь договорятся.

И на выходе, щурясь на никак не уходящее солнце, споткнулся глазами и мыслями о скорченную на валуне фигурку. Покраснел жарко, поняв, что о Ваське забыл совсем. И, решая свою судьбу, не думал о том, что было обещано малому и скреплено пожатием измазанных кровью рук.

Васька не встал, только глянул и снова опустил голову. Витька присел рядом.

— Ты меня так и ждал?

— Ну да. Да ты же недолго. Я думал, еще посижу, пока солнце, и пойду, если ты там ночевать…

— Не хочу я там ночевать.

Васька помолчал. Сказал неловко:

— К нам нельзя вот. Мамка ругается, Машута теперь на ней. И я ушел на весь день почти, не помогаю.

— А мне адрес дали, сказали там переночую. В селе. Дом тридцать два на главной.

Васька повеселел.

— Так не уедешь? Ты правда, останешься еще?

— Да.

— Ну пойдем, пойдем я отведу. Я знаю, где это. А тетя Лариса, она ничего так. Пирожки у ней вкусные. Одна живет.

Вниз сползали, оскальзываясь, пачкая мокрой глиной обувь. Витька злорадно вспомнил, как сидел в этих грязных после степи сапогах в кабинете, где натертые полы из какого-то евро-пластика, а все прочие по нему в модных кроссовках, и Наташа в туфельках.

По улице шли медленно, нащупывая дорогу ногой, от одного фонаря ко второму, что и света почти не давали. Из-за стекол бубнили телевизоры и вечерние голоса. Собаки лениво лаяли, отмечаясь, как бы передавали идущих от своего владения к следующему.

Море сонно ворочалось, шумело ровно, всегдашне, фоном. Брели, подставляя головы под желтые воронки света фонарей, иногда, чавкая обувью, соскальзывали с прихваченной вечерним инеем обочины в рытвины. Витька думал о том, что змея на его теле будто сняла с него кожу, как полиэтиленовую пленку, и он теперь слышит и видит больше, до боли, не успевая думать, просто суя себя в жизнь, как палец к горячему боку чайника и отдергиваясь. И боль эта сладка. А Васька не знает, что остается он не из-за него, а чтоб продолжать чувствовать, а то вдруг нарастет новая кожа и все станет, как раньше. Вдруг…

— Пришли, — сказал Василий у неприметной калитки в низком заборе, — стучать, что ли?

Он ни о чем не спросил, держался, хотя под фонарями Витька видел, как поглядывал мальчик сбоку, ждал рассказов.

— Ты в гости-то зайдешь?

— Не, я и так уж долго. В школу вот завтра, в Верхнее идти. Я теть Ларису позову и пойду.

И замолчал. Витька вздохнул.

— Значит, слушай. Я пока остаюсь, на разведку, понимаешь? Мне надо посмотреть, узнать побольше. Несколько дней. И потом скажу, что будем делать.

— Хорошо.

Василий поднес руку к двери, но стучать не стал.

— А Наташку видел? Как она?

— Н-ну…

— Пьяная, да?

— Вась…

— Теть Лариса! — закричал Василий срывающимся голосом, забарабанил в холодное железо.

Открылась дверь в дом и выпустила на дорожку свет. Женский силуэт прошаркал неизменными галошами по плиткам.

— Яков Иваныч велел, чтоб переночевать у вас.

— Здравствуйте, меня Виктором звать.

Женщина что-то сказала, вздыхая и, все так же оставаясь почти неразличимой в вечерней темноте, впустила Витьку, и погремев засовом, зашаркала следом.

В тесной прихожей, обойдя гостя, снимающего сапоги, раскрыла дверь в маленькую чистую спальню. Голова ее была повязана платком, плечи укутаны шалью поверх старой кофты. И разглядывать хозяйку Витька не захотел так страстно, что видимо, желание это ей передалось. Молча включила свет, показала на кровать и на шкаф. Сказала, махнув рукой:

— Чай там, в кухне, уборная во дворе, за углом.

И ушла в себе в комнату, к телевизору, неплотно прикрыв дверь.

Витька сел на кровать, провалившись в скрипучую сетку. Покачиваясь, подумал с раскаянием, что как-то ушел от мальчика не торжественно, надо было руку пожать, скрепить, так сказать. Скинув на пол куртку, повалился на спину и, умостив на груди камеру, стал просматривать снимки.

Так и задремал, держа в руках, как птицу.

Проснулся глухой ночью, услышав, как ходит по кухне хозяйка, вздыхает и что-то бормочет. Припомнив слова Яши о сладости вдовы, передернулся. И тут же захотел в туалет, как назло. Ждал, лежа тихо, когда она закончит хождения и уйдет к себе, чтоб там, за толстой беленой стеной прекратились шаги, вздохи и скрип кровати, и останется только постукивание часов в его комнате на старом трюмо. Часы белели стеклянным глазом среди маленьких фарфоровых статуэток и вазочек с бумажными цветами. Он усмехнулся, подумав, что у Яши в гостиничной комнате небось, полировка, пластик, фотообои какие-нибудь на стене, ну, что там еще могли впарить сельскому богатею под видом стильной современности заезжие второстепенные дизайнеры.