Татуиро (Daemones)

— Тут люди маленькие. По сравнению вот, со степью, морем.

— Люди всегда маленькие.

— А в городе?

— Там они муравьи. Маленькие и много их.

— Ну да. Наверное. Но все-таки.

— А пальцу твоему нестрашно, что он меньше тебя целого?

— Не знаю. Он же часть меня.

— И мы тут часть. Не понял разве? — она внимательно глянула на него поверх чашки и Витька поежился, вспоминая желтую ночь, черные сны и то состояние, будто его рвет на части, перед мерной штормовой водой. Но с вызовом спросил:

— И все? Так мало?

— Не все. Еще у нас душа.

— А-а…

Но она прервала:

— Говоришь много.

И Витька замолчал. И правда, ну что нового ей скажет? А спрашивать, так у самого есть голова, можно подумать и что-то понять. Вот это, про размеры и про душу, и почему после ночи так страшно было…

— И думаешь много.

Поставил на вытертую клеенку чашку:

— Приехали. Уже и думать нельзя?

— Можно. Только не всегда.

Витька хотел хмыкнуть, потом возразить, следуя за быстрыми мыслями… потом рассердиться, потом раскрыть рот и сказать. Но не стал, додумав все, не произнося слов. Улыбнулся. Марфа урчала мерно, как волны, но совсем уютно и только для него.

И было тихо, через шум моря за холмом и редкие цвиканья птиц в ветках.

— Хорошо было?

— Сегодня? Д-да.

— А плохо?

— Да. И плохо было. Очень. Потом.

Лариса кивнула и перелистнула страницу.

— Ларис…

— Да? — она глянула недовольно и быстро, но Витька насупился и решил все-таки досказать:

— Ты извини. Ну, не могу я еще сам. Тяжело мне одному. Скажи…

Лариса положила книгу на колени, показывая, что выслушает.

— Я ночью сегодня… Ну, в-общем, девочки там. Яша. Я, понимаешь, если бы кто хоть словом был против, я бы и не… Но ведь сами! Ну, шли сами. Пили и ели апельсины. Я и…

— А хотел?

Его снова подкинуло внутри, как на качелях, от мрачного желания — владеть, подчинять, глядя, как подчиняются. Не ломать рукой, лишь взглядом указать. И снова закружилась голова. Он закрыл глаза. Открыл, глядя на Марфу, будто она тоже должна помочь разобраться. Ответил хрипло:

— Хотел. Еще как.

— Хорошо. Хотел. Имел возможность. Не принуждал. Так?

— Да.

— А должен был? Сразу давай, раз уж болтаешь пустое.

— Нет! Если вот так, по высокому, не должен был!

Лариса пожала плечами и снова взяла книгу, раскрыла на коленях и опустила голову. Сказала медленно, с легким раздражением, как совсем глупому ребенку:

— Все теперь внутри тебя. Все запреты и разрешения.

И замолчала, перелистывая страницу.

Витька, осторожно сняв кошку с колен, встал. Помыл чашку и пошел к себе в комнату. Разделся, зевая, вытянулся на прохладной, реденькой от стирок простыне. Засыпая, думал, вот где хорошо ему, несмотря на сердитость хозяйки, которая как горький отвар, что лечит от злого кашля. «Я дурак еще. И бродяга… у меня все вещи по трем местам, раскиданы… и даже камера в гостинице. А я вот, сам по себе. И все теперь внутри меня»

29. ПРОСЬБА О СМЕРТИ

Спал долго и когда проснулся, было тревожно, как в детской сказке о девочке Герде, которой давно пора идти и что-то делать, искать, а она все грезит наяву в саду за высокими стенами. Пока не пришла осень с холодными ветрами.

Но потянулся до скрипа в суставах и ощутил — все правильно. Не зря ушел из маленького номера с медовым светом, где в душе горячая вода и телефон у зеркала. И еще подумалось, все больше и больше вещей не планирует, а чувствует. Раньше мыслей приходит понимание, где надо быть и что делать. Не словами проговорено, что делать, а будто маячок внутри мигает: правильно-неправильно.

Лежать и слушать, как в кухне гремит посудой Лариса, было правильно. Купол, прозрачный, высокий и прочный, был здесь. И как же хорошо, что есть этот защищенный дом и его странная для обычных людей хозяйка, которая многое говорит и делает поверх общих слов и дел.

Сетчатая белая занавеска отбрасывала вафельную тень на полки с книгами. Витька смотрел и время его растягивалось, позволяя лежать и смотреть, как золоченые корешки покрываются сеточками теней и потом, когда солнце прячется, снова остаются одни, сами по себе.

— Васька пришел, — сказала за дверями Лариса и протопала к выходу твердыми небыстрыми шагами, кинула во двор высокий крик:

— Цы-ыпа, цы-ыпа, цы-ыпа!

Кричала и слышно было, думала о другом.

Василий сидел в кухне, весь окунутый в дневное солнце и чай парил широкими струями над засвеченной чашкой.

— Ну, ты спишь, — сказал и стал дуть на кипяток. Когда поднимал голову, на щеках засверкали капельки пота.

Витька улыбнулся, схватывая в рамки картинку залитой светом жаркой кухни и стриженого мальчика с большой чашкой.

— Да. Дурацкая ночь получилась. Лег там, проснулся здесь. Ты чего прибежал, просто так?

— Дело есть. Ты пей чай, потом скажу, — был он суров, говорил кратко и неожиданно по-взрослому, не улыбаясь.

Марфа посмотрела на обоих сидящих, подумала и выбрала Ваську. Помесила лапами на коленях и заурчала, прикрывая глаза. Тот погладил ее, но морщинки со лба не сошли. Витька хлебал чай, заедал куском рыхлого хлеба с подтаявшим маслом и думал, что сказать о Наташе. Вчера, выходит, и не видел ее.

— Спасибо за чай, теть Лариса. Пойдем погуляем, Витя, да?