Татуиро (Daemones)

За черным окном спало солнце — с другой стороны, за вершиной холма, и морем, и это окно не увидит света до позднего утра. Витька взял сухарь и стал крошить на стол. Ровнял крошки пальцем, выкладывал из них кольцо.

— Я думал, приехал в спокойное место. Прийти в себя, подумать. А попал вот…

— Попал. Но видно надо было тебе. Сюда.

— Зачем? Демону служить? Мне это надо?

— Надо, парень. Дару твоему надо. Не заглянув в пропасть, не поймешь, что наверху, это известно.

— А если я уеду? Вот все брошу и уеду? У меня дед в таком же поселке, отмотать три сотни километров и — такая же степь, такое же море.

Лариса поднялась, застегивая на животе серую кофту, прошла к раковине, сполоснуть чашки:

— Сможешь, езжай.

— Я сам хочу решать! А тут все мной вертит. И всем от меня что-то надо! А я?

Женщина пожала плечами, ставя мокрые чашки на полку. Повернулась. Но не успела сказать, из коридора послышался тонкий крик. Когда вбежали в комнату, Васька сидел на постели, прижимая зажатое в кулаках одеяло к подбородку. Из-под сомкнутых век текли слезы.

— Он ее съест. Съест! Тетечка Лариса…

— Тут я, маленький, тут.

Присела на кровать, обнимая мальчика, гладила по голове, вытирала пальцем мокрые дорожки на щеках:

— Ну, что ты, это сон, плохой сон. Никто не съест.

Вася открыл глаза и Витька вздрогнул, увидев в них отраженные огоньки не отсюда.

— Он съест Луну. И Наташу…

Покачивая мальчика, Лариса обернула лицо к Витьке. Четыре маленьких костра плясали в глазах, смотревших на него.

Витька постоял. Подошел и присел на кровать, заскрипевшую старыми пружинами. Взял Ваську за каменный кулак.

— Вась, я буду тут, с тобой. Не уеду. Поборемся, да?

— Правда?

— Конечно!

Васька разжал кулак, осторожно взялся за Витькины пальцы горячей рукой. Вздохнул.

— Ты смелый.

— Ну…

Лариса уложила мальчика на подушку, поправила одеяло. Он закрыл глаза, улыбаясь. И когда двое на цыпочках выходили из комнаты, сказал вдогонку, уже засыпая:

— Без меня не вешайте игрушек, я тоже хочу.

35. МОСКВА. АЛЬЕХО И НАТАША

— А ты со мной все, как с маленькой… Илья… Ты свое имя пробовал на вкус?

Она сидела в полутемной небольшой комнате, короткие волосы лучиками вокруг головы стреляли в темноту и терялись в ней. По левой щеке плыло и мелькало синее зарево телевизора, будто дрожащий кисель. И был виден темной тенью очерченный короткий нос и линия щеки.

— Илль-йа… Как ногой по мелководью, да? Шлепать…

— Ишь как заговорила.

— Как взрослая, да?

— Как свободная…

Откинулась на спинку старого кресла. Голубой блик пробежал по зубам.

— А я и есть — свободная. Вот только имя поменять, что ли? Ну, что за имя — На-та-ша? Как ниток катушка.

Мужчина сложил руки на животе, поверх растянутого вязаного жилета, вытянул под столик ноги. Один из растоптанных тапочков свалился и он нехотя поискал его ногой в шерстяном носке.

— Все равно ты дура, Наташа. Дура Наташа. Если говоришь — Иллья, то ты ведь — Наталлья. А если Наташа, то тогда уж — Илюша. Вот по уму.

Наклонял голову, рассматривая наполовину видное лицо, скользил взглядом по иголочкам волос.

— Где загар такой взяла, Наталлия-лья? Почему губы обветрены? И кто блестит твоими глазами?

Голубые вспышки сменились розовыми, зелеными. Но вот забавно, подумал Илья, хоть и цветов в телевизоре множество, а все равно отсвет от него — голубой все больше.

Наташа усмехнулась:

— Опять ты со мной, как воспитатель в детсадике. Что я там должна нараспев ответить? Прости, не буду. Не хочу. Сказала уже все давно.

— Жестка. Может, скажешь снова? Чем смотреть с упреком, упрекни…

— Не хочу!!!

Слезы в голосе, как битые друг о друга игрушки на елке, — подумала, еле удерживаясь, чтоб носом не шмыгнуть. Разозлилась на себя за пришедшее в голову сравнение. Это было из их прошлого, когда знала, все может сказать ему, как угодно: театрально или по-книжному; срифмовать любые слова, спеть их песенкой, тут же изобразив руками и лицом. Из шкафа — все старинные тряпки на себя и потом в ворохе их смеяться, сидя на полу, с поднятым к объективу лицом.

Из двери пролился через темный коридор обычный, кухонный свет лампы под пластмассовым белым плафоном. С ним вошел в комнату голос старой женщины.

— Наташенька, Илюша, я чай заварила. Ну, детки…

— Придем, мама, спасибо. Прикрой пока дверь, мы поговорим.

Кухонный свет исчез. Наташа оторвалась от спинки кресла, оперла о низкий столик ладони. Из широких рукавов свитера затемнели запястья, пальцы легли на столешницу тонкими ровными ветками. И голос был темным, без солнца:

— Я же сказала, никаких разговоров о прошлом.

— Тогда никакого чаю. Сколько там сегодня на улице? Минус двадцать? А ты любишь тепло. И любила.

Телевизор молча дрожал мертвыми красками. Наташа перегнулась через ручку кресла, дернула из розетки провод. Из окна пролился свет вечернего снега, подкрашенный фонарями и праздничными уличными гирляндами. Илья вертел в руке пульт, разглядывал совсем темную теперь фигуру, ловил на краю зрения блеск глаз, там, где лицо. Ниже, на уровне столешницы сверкнуло серебро кольца на ее пальце.