Таврия

Уже привыкли к нему верблюды, которых сам он запрягает в арбу, не гоняются за ним вожаки отары — высокомерные козлы со звоночками на шеях, полюбили Данько даже строгие приотарные собаки — белые лохматые овчарки украинской породы, для разведения которой Фальцфейны держат целый собачий завод.

Вначале было много хлопот у юного арбача с верблюдами! Сколько идешь, всё ревут и ревут, задрав головы к небу. А как лягут посреди дороги, так — хоть плачь — никаким способом их не сгонишь, пока сами не поднимутся. Кроме того, у них была плохая привычка сворачивать в любой двор как домой. В первую же пятницу, когда Данько поехал в экономию за продуктами, завернули его канальи верблюды под самые окна Софьи! Остановились и давай реветь, будто с них шкуры живьем сдирают! Хорошо, что во-время сбежались другие арбачи, оттащили поскорее экипаж Данько подальше от панских окон, не то не миновать бы ему расправы…

Атагас Мануйло терпеливо поучал хлопца, как приноровиться к верблюдам, как за ними ходить.

— Ты их не бей, Данило… Они хоть и верблюды, а шкура у них нежная, как у человека: видишь, от батога сразу трескается… А потом, — забыл я тебе сказать, — соли ты им даешь?

— Соли?

— А как же… Ему соль — как коню овес… Дома, в оренбургских степях, он на солончаках вырос, и без соли ему здесь не житье…

Метнулся Данько к арбе, принес торбу, насыпал каждому, наверное, по фунту:

— Ешьте, только не ревите!

Набрали верблюды полные рты соли, принялись разжевывать ее, как зерно, благодарно поглядывая на арбача.

— Странные создания: едят курай и молочай, а солью закусывают!

— Вот так угощай их каждый день… Чего-чего, а соли хватит: под боком, на Сивашах растет…

После этого признали, наконец, верблюды своего погоныча, перестали реветь.

Остальными своими обязанностями Данько овладел значительно легче. Просты они: утром наварить каши, в пору водопоя отары натаскать воды из степного колодца, налить в желоба… Сделав это, спрашиваешь атагаса, где будет отара вечером.

— Там, — махнет атагас рукою в степь, — за той вон могилкой… Видишь, курганчик?

Сложив хозяйство, двигаешься на новое место. При переездах не любит Данько сгибаться в своем шатре — чаще видит его степь верхом на одном из верблюдов, запряженных в двухколесную кибитку. Хорошо в степи, привольно! Поют жаворонки, синеет небо, текут марева… Ни тебе панов, ни приказчиков, ни дикой чечни. Редко они появляются здесь.

Плывет Данько, спокойно покачиваясь на верблюде, напевает и вспоминает далекие Кринички… Поехать бы да поехать вот так верхом до самой Полтавщины, до самих Криничек!.. Выбежала б навстречу, радостно всплеснула б руками мать, все село сбежалось бы встречать диковинного всадника…

— Кто ж это к нам приехал на таком звере? — кричит вдруг Данько на всю степь пронзительным голосом криничанской попадьи. И тут же отвечает басом:

— Да это ж Данько Яресько верхом на верблюде!

— Ишь, куда забрался, дьяволенок! — гримасничает Данько, продолжая разговор в лицах. — И не упадет и не боится, что верблюд стиснет его своими горбами!..

— Откуда же он путешествует, откуда завернул к нам в Кринички?

— Да, видно, издалека, если на таком звере, что ни конь и ни корова!

— Наверное, из пустыни!

— Слышите, люди? Из самой пустыни прибыл молодой Яресько!..

Свободно витали над степью призрачные мечты Данька, не раз побывал он под материнскими окнами на своем горбатом верблюде…

Добравшись до места, указанного атагасом, парень пускает верблюдов пастись, а сам принимается расставлять треноги, готовить ужин чабанам. В первые дни не удавалась Даньку чабанская каша, слишком отдавала дымом, а теперь, кажется, овладел: выскребывают чугунок до дна.

Вечером из степи медленно приближается отара. Выровняв овец «в струнку», Мануйло неторопливо ведет свое войско, уступая овцам пастбище шаг за шагом, время от времени командуя подпаскам, чтоб аккуратнее «подбирали зады», не растягивали отару. Сам Мануйло выступает с гирлыгой впереди овец, как полковник, прямой, стройный, с браво поднятой головой, с георгием, который издали сияет на его затвердевшей, просоленной десятью нотами рубашке.

Приблизившись на расстояние голоса, атагас окликает Данька:

— Эгей, каптенармус! Как там у тебя?

— Готово! — докладывает Данько.

— Пшено разопрело?

— Разопрело!

— Ложка не падает?

— Торчит!

Если ложка в чугунке торчит, не падает, это вершина — высшей похвалы для каши быть не может.

С атагасом Данько в дружбе, у такого человека есть чему поучиться парню. Был Мануйло на японской войне, прошел огонь и воду. Беспощадно швыряла его судьба по разным землям, часами может он рассказывать о далекой и таинственной стране Маньчжурии, куда он был послан, как он говорит, «передразнивать японцев».

Трубачом был Мануйло в полку. Когда это было, а еще и сейчас все помнит: муштру знает назубок, всякие воинские сигналы умеет передавать на своей чабанской сопелке.

Вот он подошел к арбе, сбросил накинутую на плечи свитку, снял пустой бурдюк… Данько уже ждет от него какого-нибудь веселого номера.