Те же и Скунс

Так ей самой недавно хотелось расколотить кухонный шкафчик, когда она, вытряхивая что-то в поганое ведро, стала выпрямляться и врезалась головой в угол доски: «За что?..» Да. По сравнению с этой Бабой-Ягой в камуфляже вагонный придурок уже казался уютным, безобидным и милым.

— Хотя… если транспорт сильно набитый… не знаю… — проговорила Катя задумчиво. — Тут лучше…

Она требовательно протянула руку. Наташа встала и снова приложила ладонь, мысленно готовясь к самому худшему, но про себя полагая, что хуже прошлого раза уже ничего не случится. Вот тут она ошибалась. На мизинце сомкнулось нечто вроде плоскогубцев и начало его отрывать, садистски выламывая суставы.

— В-в-вой!!.. — взвыла Наташа, подхватываясь на цыпочки и судорожно выгибаясь всем телом. Будь проклят день и час, когда нечистый дёрнул её подойти к этой… к этой… за консультацией. Будь проклят день и час, когда она вообще услышала самый первый разговор про «Эгиду»…

— Только учти, — как ни в чём не бывало продолжала наставлять Катя. — Пока как следует не попрактикуешься, даже не пытайся, хуже будет… Хочешь попробовать?

— Нет, — сказала Наташа, крепко держа в кулаке пострадавший мизинец и глухо удивляясь про себя, почему он ещё на месте и двигается. — Спасибо. Не хочу.

Ах, вернисаж…

«И ведь правда занят выше головы, ни на что и ни на кого времени нет, но если очень надо — всегда находится…» — философски размышлял Сергей Петрович, собираясь на свидание с Дашей. Поразительное дело! На тётю Валю и дядю Лёню месяцами не удавалось выкроить времени, а тут — пожалуйста. Сколько угодно. Вот уж действительно — охота пуще неволи…

Даша ждала его у наконец-то открытого выхода на канал Грибоедова.

— Здравствуйте, Дашенька, — сказал Плещеев.

— Может, на «ты»? — улыбнулась девушка. — А то я на имя-отчество перейду!

— Хорошо, — согласился он и с удовольствием повторил: — Здравствуй!

— Привет, — ответила она. И, привстав на цыпочки, чмокнула его в щеку.

От неё едва уловимо пахло дорогими французскими духами. И вся она была какая-то иная — в светлых узких брючках, в легкой шелковой блузке… Прозрачная, воздушная, неуловимая, как летнее облачко…

— Какая ты сегодня!.. — не смог сдержать восхищения Сергей (хотя и зарекался, ох зарекался делать комплименты… Чёрт за язык дёрнул!).

— Мы же на выставку собрались. Персональную, между прочим, не хухры-мухры. Ах, вернисаж, ах, вернисаж!..

— Какой портрет, какой пейзаж!.. А что по этому поводу великий Кант?..

— Он был солидарен с Козьмой Прутковым: «Нельзя объять необъятное». Дескать, стремиться к абсолюту, сиречь к овладению всеми сторонами человеческой деятельности, не только неправильно, но даже и пагубно. Кант, увы, живописи не понимал. Да ещё и теоретическую базу подвёл…

Сергей Петрович посмеялся, но потом прикусил язык, решив от греха подальше не упоминать не только Канта, но и вообще никого из философов. А то опять начнётся какая-нибудь трансцендентность с трансцендентальностью…

— Так куда стопы направляем? — уточнил он.

— Помещение Блоковской библиотеки. Невский, двадцать, — ответила Даша. — Там сегодня новая звезда восходит. По имени Виктор Ляпкало…

— Да? — невольно усомнился Плещеев. — И что, действительно хороший художник? Неужели ещё не перевелись?..

Даша пожала плечами:

— Так говорят… Сама я не видела…

Когда они подошли к зеленоватому зданию, где проходила выставка, Сергей обрадовался, что оставил машину на набережной канала — с парковкой здесь пришлось бы туго. Он даже удивился, что нашлось так много желающих посмотреть работы этого… как его… Ляпкало.

— Слушай, а он кто? — спросил Плещеев. — С такой-то фамилией?

Они подошли к входу на выставку. Сергей пропустил даму вперед, придерживая тяжёлую дверь, однако войти сразу за ней ему не удалось. Навстречу вывалилась развеселая компания, сама так и просившаяся на полотно. Две высокие стройные девицы, а посередине — толстенький мужичок, росточком им по плечо.

«И никаких комплексов…» — насмешливо подумал Плещеев.

Они с Дашей вошли в белый зал, где висели картины. Вокруг ходили сплошные знатоки живописи, а у стены на стуле сидел некто, и у него был вид мэтра, обозревающего плоды своего вдохновения, выставленные на потребу толпы.

Плещеев взглянул на ближайшее полотно и понял, что скоро сравняется с великим Кантом в непонимании живописи. По крайней мере, современной. Картина называлась «Полная женщина с оголённым торсом». И действительно, на зрителей смотрела кокетливая толстуха в голубых брюках. Её «оголённый торс» был поистине монументален. Обладательница этой роскоши победоносно взирала на зрителей, закинув руки за голову и восседая на плечах мужчины, который (должно быть, по контрасту) казался тщедушным и хрупким. Оставалось только гадать, как он под таким грузом вообще не отдал концы.

В мужчине без труда угадывался сам автор картины…

— Ну прям Рубенс, — сказал Сергей Петрович. — Тициан. Кто там ещё такими вдохновлялся?.. Бр-р…

На следующей картине та же женщина, но уже в платье и цветном платке, стояла возле стола. Рядом блестел пузатый самовар и были разложены всякие вкусности к чаю.