Театр и фантастика (сборник)

Если день был дождливый, Эмма просыпалась тише и мягче, утро было ленивое и плюшевое.

Каждое утро, проснувшись, Эмма улыбалась. И внутри у нее, где-то в районе диафрагмы, будто стартовала вверх, к горлу, крошечная космическая ракета – как на том плакате, который вывешивали когда-то в школе на день космонавтики.

Тревога о будущем, ощущение «завтра» как серой пелены, за которой обязательно таятся неприятности – страх неопределенности, мучивший ее последние годы, ушел, как «Пепси-Кола» в песок.

Она прекрасно понимала, кому обязана своим новым мироощущением. Много раз назначала себе дату решительного разговора; выдумывала себе монологи и молча произносила их, путешествуя в метро, и случившиеся рядом пассажиры пугались отчаянному и решительному выражению ее глаз; тем не менее всякий раз назначенная дата проходила, как и все предыдущие даты, и Эмма говорила себе, что от добра добра не ищут – пусть их отношения с Россом напоминают затянувшуюся игру в прятки, но, возможно, это и есть то самое счастье, за которым всю жизнь принято гоняться, об утрате которого следует сожалеть, о непостоянстве которого так сладко сетовать?

Вагон метро покачивался, за окном неслись черные и коричневые полосы, а Эмма беззвучно бормотала, глядя в глаза собственному отражению в стекле: «Росс! Мне впервые в жизни хочется ребенка. Своего, а не чужого, в зале. Я не слишком прямолинейна, а, Росс?»

За ее плечом имелся старичок. Он щурился и хмурился, будто пытаясь прочесть слова с ее движущихся губ, и брови его ползли все выше, выше, на лысину…

Да, Эмма тренировалась, как олимпиец – но смущалась всегда, когда Россовы глаза встречались с ее взглядом. Она никогда в жизни не видела сфинксов – но ей казалось, что сфинксы смотрят именно так.

Его дом был под стать хозяину. Большая старая квартира с высокими потолками, с зеркалами, давно не знавшими тряпки, и поверх слоя пыли – орнаменты, похожие на графики, или графики, похожие на орнаменты, карандашные формулы на обоях, вечно загруженный расчетами, углубленный в себя компьютер, школьная доска с поленницей цветных мелков, желтые развороты старых книг, дохлая бабочка на буфете – очень яркая, без признаков насильственной смерти.

– Росс…

– Да?

– Мне очень хорошо. У меня странное настроение с тех пор, как мы вернулись… оттуда. Ты не знаешь, почему?

Росс улыбнулся. Накрыл своей ладонью ее руку на столе.

Ее ударило, будто током. От этого прикосновения – дружеского – скакнула молния от ладони к ключицам, вверх – в щеки и вниз – в живот. Она едва удержалась, чтобы не вздрогнуть.

– И это замечательно, – негромко сказал Росс. – Скоро твоя жизнь снова изменится… и снова к лучшему.

– А твоя жизнь? – спросила она, слушая, как затухают внутри горячие колебания, вызванные его прикосновением. – Твоя жизнь – изменится?

Внутри его глаз будто сместился на секунду фокус. И снова вернулся на прежнее место.

– Моя – да… В какой-то степени. Знаешь, в моей книге наметился любопытный поворот. Я сказал бы – сюжетный поворот. Если тут есть смысл говорить о сюжете.

Эмме стало стыдно. Она никогда не говорит о важном для него – о книге. Может быть, потому, что не понимает в этой его математике ну ни-че-гошеньки… Как шестиклассник Саша…

И еще ей стало обидно. Так обидно, что опустились плечи. Так обидно, что захотелось уйти.

– Мне пора? – она поднялась из-за стола. – Поздно…

– Погоди, – сказал Росс.

И она сразу же села.

Он улыбнулся – не ей, а какой-то своей мысли. Какому-то событию в своем внутреннем, недоступном Эмме мире.

Она почувствовала себя одинокой.

– Погоди… – он улыбнулся еще раз, но теперь уже точно ей, прицельно, в глаза.

И стало тихо.

Она смотрела на него со страхом и надежной. Двадцать минут прошло в молчании, Эмма смотрела на человека, сидящего напротив, в его глазах отражался огонь давно погасшей печки, и Эмме казалось, что она смотрит кино.

– Кто ты? – сказала Эмма, когда молчание стало угнетать ее. – Кто ты?

– Да так… Репетитор.

Эмма поняла, что ответа не дождется. Росс мягко удерживал расстояние между собой и собеседницей, как если бы она преследовала в пустыне прекрасного зверя – единорога или барса, и он вел бы ее, указывая путь, но в ответ на попытку приблизиться – уходил бы дальше, растворялся в сумерках, давая тем самым понять, что барсы – не кошки, не следует касаться их руками…

– Скажи, – проговорила она через силу. – Когда мы говорили с тобой… Тогда… когда еще был… был Саша – ты сказал, что не все лестницы ведут вверх… И еще что-то насчет одноглазой собаки Баскервилей.

– Да.

– Ты знал, что это я, а никакой не Саша.

– Разумеется.

– Но ты знал, что меня отстранят от роли. Знал?

Под окном чирикал ошалевший от весны воробей.

– Да.

Она перевела дыхание.

– Видишь, я же не спрашиваю, откуда ты знал… Но почему ты не предупредил меня?

– Что тебя отстранят? Как я мог тебя предупредить?

– Открытым текстом, черт возьми!

– Если выбросить всю эту историю – всю – из твоей жизни, ты стала бы богаче?

Эмма перевела дыхание.

– Послушай… Когда мы с тобой встретились в первый раз… На Иришкиных смотринах… Ты знал, что я позвоню тебе, как Саша?