Театр Сулержицкого: Этика. Эстетика. Режиссура

«Даже Анна Михайловна не знала, зачем капитан ездил на базар, так что, когда он подошел с лошадью ко мне и, взяв мою руку, всунул в нее конец повода и с комическим поклоном просил принять в дар это благородное, временно вымазанное в навозе животное, то все были одинаково поражены…

Отказаться от этого подарка не было возможности. Так все за меня радовались, так гордился капитан тем, что ему удалось это сделать тайком от всех, что я и не пытался отговариваться». На радостях капитан проделал свой любимый номер: въехал на Афганце по ступенькам в дом, в столовую, объехал стол и спустился по ступенькам крыльца.

Выезды в степь-пустыню втроем. Для Анны Михайловны приводится лошадь от знакомого туркмена. Устраиваются гонки, капитан упражняется на скаку с палкой, которую называет копьем. Бросает палку в цель, как туркмены — пику. Гоняют джейранов, птиц, иногда в лицо очень больно ударяет жук, летевший по своим делам, сбитый воздушным вихрем, несущимся из лошадиных ноздрей. В быстрых сумерках всадники возвращаются. Тьма за окнами. Повар Жозеф подает на стол, подпоручик приносит «огромную, каких нет больше во всем свете, дыню: сладкую как мед, душистую, насквозь пропитанную солнечным теплом. И мы болтали и смеялись без конца. Александр Викентьевич говорил об охоте и рассказывал такие случаи из своей охотничьей жизни, каких не только не было, но и не могло быть никогда, но все ему верили».

Таков же охотничий рассказ подпоручика. Почти по картине Маковского, только не на лесном привале под березами. Над подпоручиком не смеются, слушают с той же верой, с какой он рассказывает. Вдали в солдатском лагере умолкает хоровой вздох — молитва. После трудового дня — строевого учения, стрельбы в цель, штыковых атак на чучела, изображающие людей.

Утром в комнату Сулера вбегает капитанский сынишка Андрейка, требует давно знакомой сказки, какой-то фантастической истории про злого портного и доброго «срона», то есть слона. Из кармана детских штанишек вдруг высыпается множество листочков отрывного календаря; оказывается, дети все время их тайно обрывают, веря, что как подойдут к последнему, так и наступит Новый год.

Сорванные листки календаря не приблизят Новый год ни детям, ни взрослым. У мальчиков, конечно, будет елка, подарки под ней. Что будет с Сулержицким неизвестно. Серахс, семья капитана, ребятишки, сказки про «срона» становятся уже прошедшим временем. Сулержицкий Леопольд вместе с подпоручиком едет в Кушку. Восемь дней дороги. Последний пост Исмин-Гешме. Лошади осторожно спускаются в долину, к бойкой, с гор текущей речке Кушке. За ней военный городок — гарнизон, за ним крепость. Самая южная точка Российской Империи.

Сулер будет через годы рассказывать о том, как решил бежать из Серахса, да еще с чужою женой.

Покинутый муж догнал беглецов ночью в степи и сначала хотел зарезать обоих.

— Но, — рассказывал Сулер, — я уговаривал его не делать ерунды. Парень он был славный, я его очень любил, он меня — тоже, а жена его заметалась вовсе зря — скучно было ей… она и предложила мне: «Увезите меня…». Но когда муж ее догнал нас, я понял, что это свинство с моей стороны — бросить человека в азиатской пустыне одного… Дело кончилось тем, что мы все трое возвратились в Серахс, откуда меня вскоре снова перевели на Кушку.

Что было? И было ли? Сулер ли сочинил через несколько лет некую новеллу, претворяя реальное событие? Или тот, кому он рассказывал о своей ссылке, о распятом барсе, внес в рассказ этот свою властную, узнаваемую интонацию? Ведь собеседник Сулера — Горький. Интонация та же, с которой будет Горьким сотворена книга никому еще не известного Федора Шаляпина.