Театр в квадрате обстрела

Бывают явления искусства, которые как бы вырываются из определенного ряда себе подобных произведений. У них трудно отыскать исторические корни, еще труднее предугадать будущее их развитие. Именно так произошло с героической комедией «Раскинулось море широко». История мировой и советской оперетты вряд ли знает нечто похожее. Значит, это явление случайное? Нет. Блокадная оперетта появилась закономерно, как факт ленинградского сопротивления. Город не желал сдаваться ни физически, ни нравственно. В новом спектакле звучал дерзкий вызов врагу: мы плюем вашей блокаде в лицо! Мы живем по своим законам! В нашем городе работают поэты, музыканты, драматурги, художники, режиссеры, актеры. И ставить на нашей промерзшей, плохо освещенной сцене мы будем все, что нам захочется, — не только драму, оперу, балет, но даже оперетту, веселый спектакль! С песнями и танцами! С куплетами и остротами! И вы ничего не сможете с нами поделать!

Да, и сама комедия и ее постановка были отмечены известной наивностью. Это создание блокадного искусства не поднялось, пожалуй, до высот художественного обобщения событий. И было бы странно требовать этого от авторов, получивших для написания пьесы неполных три недели. Но эта наивность и некоторая прямолинейность спектакля компенсировались обостренным и непосредственным восприятием зрителей. Они видели и слышали больше того, что происходило на подмостках Александринки. И уж если зрители — ленинградцы блокадных лет — умели ненавидеть как фашиста графа Кутайсова, притеснявшего далекую им актрису-холопку, то как же ненавидели они врагов, пытавшихся уничтожить ленинградскую девушку Елену!

Военная литература периода войны, искусство тех лет богаты юмором, шуткой, иронией, смехом. Именно на войне родился Теркин. И даже в дни ленинградской блокады смешное соседствовало с великим и трагическим, героическое — с веселым. Шутка не оскверняет смерти, а побеждает ее. Вот в этом-то соединении резко различных эмоциональных состояний, в смене драматических ситуаций и комедийных эпизодов и состояла эстетическая особенность спектакля «Раскинулось море широко». Авторы пьесы вложили в свое «Море» куда больше того, что прежде могло стать содержанием оперетты. Спектакль вобрал в себя общественные и интимные ощущения каждого, боль утрат и утешительную радость надежд. Спектакль становился личным делом каждого, собственным открытием.

Была и еще одна причина необычайного успеха этого спектакля — душевная открытость, обнаженность зрителей. Для нас не всегда легок переход от реальной повседневной жизни к атмосфере спектакля; проходят минуты, пока мы переключимся, забудем о себе и начнем волноваться волнением героев. Иной раз это не происходит совсем. В дни блокады дело обстояло иначе. Человеческая рациональность уступала место обостренной душевной восприимчивости. Переключение в обстановку спектакля происходило почти мгновенно, полностью захватывая людей. Спектакль превращался в прямое продолжение жизни, еще более сжатой емким театральным временем, еще более острой и захватывающей. Смешное становилось в этой жизни смешнее. Печальное — драматичней. Хорошее выглядело неповторимо прекрасным. Плохое — недопустимым. И зрители, сидя в креслах Александринки, влюблялись в героев героической комедии, шли вместе с ними на бой и на смерть и яростно ненавидели врагов, которых не могла оградить от святого человеческого гнева даже пограничная черта театральной рампы.

Сценическая жизнь спектакля началась. Он шел и на следующий день, 8 ноября, потом — 10-го, 12-го, 15-го… Посмотреть блокадный спектакль прилетела группа деятелей искусств — москвичей. Они пришли в театр в новеньких полушубках, перетянутых портупеями, с оружием: они впервые ехали во фронтовой город, где жизнь, как им казалось в Москве, протекала чуть ли не в землянках и бомбоубежищах. Гости смутились, когда, войдя в ложу и заглянув вниз, в оркестровую яму, увидели музыкантов в черных смокингах, в крахмальных сорочках, женщин в шелковых платьях.

Друзья поздравляли исполнителей нового спектакля. Болдыревой позвонил кинорежиссер Сергей Аполлинариевич Герасимов:

— Вы, Нина Ивановна, даже меня обманули! Не зная пьесы, я никак не мог предположить, что Киса окажется вражеской шпионкой. В первом акте это же типичнейшая фифа!..

А племянница артистки, Люда, девочка, прожившая в Ленинграде всю блокаду, окончившая в осажденном городе школу и не пропустившая ни одного представления нового спектакля, говорила Нине Ивановне по дороге домой:

— Тетя Нина, если б ты знала, как тебя сегодня ругали, какими ужасными словами называли, просто передать не могу!..

На одном из первых представлений после окончания спектакля за кулисы явился весьма представительный моряк. Он попросил позволения увидеться с артистом Янетом. Моряк отвел его в сторону и, понизив голос, сказал:

— Товарищ Янет, не понимаю, в чем дело? Говорят, что вы на сцене меня показываете?! Смеются. Говорят, Чижов — это вылитый я…

Встреча артиста с прототипом его героя окончилась мирно.