Течения

А в самом конце октября, такого непогожего, что грязно и жидко стало даже на Манежке, которую чистили целыми днями, Вера пришла на факультет странная, с нечесаными волосами, похожими на августовскую траву со ставропольской равнины. Она позвала меня курить, срочно, но не к Ломоносову, а куда-нибудь за угол, чтобы нас никто не видел. Мы зашли за здание, сверху падал не снег и не дождь, а сгущенные капли, которые бились о капюшоны и ползли к спине. Вера взяла из пачки сигарету, не с первого раза, потому что ее руки тряслись, потом подожгла ее и заплакала. Я поняла, что ее обидели, и сразу пожелала смерти — сама не зная кому.

Вера сказала, что накануне была в баре на поэтическом вечере, который устроили старшекурсники, а я и не знала, что у Веры есть еще какая-то жизнь, кроме нашей общей, поэтому мое дыхание задержалось на несколько секунд, будто в грудь ударили кулаком. После чтений, говорила Вера, они (кто?) поехали в квартиру врача, который старше Веры лет на десять (где была я?). Вера говорила сбивчиво, все время путалась, но я поняла, что у врача широкая спина и высокий рост, а на предплечье, когда он закатал рукав черной водолазки, оказалась татуировка с секвойей. Я продышалась, схватила Верину ладонь и сжала так, чтобы она ощутила мою близость и смогла на нее опереться.

Вера, в чем дело, — спросила я, когда она замолчала и посмотрела наконец на меня.

Я влюбилась, — Вера шептала, ее губы были сухими и ершистыми. — Впервые в жизни, Настя, по-настоящему…

Так. А в чем проблема?

Настя, милая, он оказался геем…

Вера зарыдала по-настоящему, из живота. Когда мы зашли на факультет, она замолчала, вмиг иссушившись. Вера несла свое тело, ничего не видя, натыкаясь на углы, и мне пришлось взять ее за локоть. В кабинете, куда вот-вот должен был зайти преподаватель, я пошла ко второй парте слева, где мы сидели всегда, но Вера вдруг оторвалась и на ощупь, тычась во все столы, опустила себя на последний ряд. Я решила не бежать за Верой и дать ей уединиться. Выложила на стол тетрадку, ручку и справочник, сумку бросила на соседний стул, чтобы он не стоял пустым.

Почти сразу я услышала глухой и частый стук. Обернулась и поняла, что стук вылетает из-под Вериных кистей. Она выпрямила спину и, закрыв глаза, барабанила по столешнице так, будто это была не спрессованная древесная стружка, а пианинные клавиши. Вера изображала игру и раскачивалась в такт музыке, которую слышала только она. Боже, сумасшедшая, сказала Ритка, тоже обернувшаяся на звук. До этого момента я ни разу не сомневалась в Вериных страданиях, но теперь смотрела на нее и чувствовала тягучую грусть, какая приходит после мелкого бытового предательства.

Рот свой прикрой.

Это я сказала Ритке, и она отвернулась, тихо пошипев в мою сторону. Мне бы хотелось рассортировать Верины эмоции на истинные, преувеличенные и совсем ложные. Но это было невозможно, я не могла пролезть в нее и посмотреть, что внутри. Пришел преподаватель, и пара прошла как обычно, только я все время думала о Вере и прислушивалась к тому, что происходит сзади. Она вела себя странно и нелепо, но разве можно делать такие вещи, не опасаясь, что тебя потом осудят и высмеют? Вера, конечно, просила о помощи. Пойдем вместе на этот ваш вечер и посмотрим на твоего гея, сказала я после пары, вдруг он не гей. Точно гей, шепнула Вера, но пойдем.

Бар находился на Чистых прудах и был очень похож на тот, в который повела меня Вера в день знакомства, только хуже. Некрасивый и полуподвальный, заставленный специально разными стульями, душный, с кучей помоечного хлама вместо скульптур, картин и прочих украшений. Вера называла это место «дивным», «творчески заряженным» и «уютным», но я в нем видела липкий клоповник, в котором сигаретный дым сбивался в тяжелые комья и нависал над столами. Прежде чем опуститься на стул, я пробежалась пальцами по сиденью, чтобы ни во что не вляпаться, а через минуту не выдержала и ушла в туалет мыть руки.

Бар был забит людьми, и я не понимала, где заканчивается компания, к которой мы присоединились. Но заметила, что нас с Верой вроде как игнорируют. Точнее, обращают ровно столько внимания, сколько заслуживают щенки, скулящие, пока их не почешут за ухом. Все были старше нас и вели разговоры, в которых мы ничего не понимали. Мы с Верой слушали, пили сидр и держали лица, чтобы они оставались серьезными и красивыми, если вдруг на нас кто-нибудь взглянет.

К нам повернулся молодой мужчина и спросил, как прошла встреча с президентом, который приезжал на наш факультет несколько дней назад. В Москве я еще не говорила с тридцатилетними парнями, а на моей родине вообще не было таких тридцатилетних — с гладкими руками и лицами, длинноволосых. Поэтому я заволновалась.