Течет река Лета

Соловьев на «Серебряном дожде» сегодня был элегично-спокоен, мне даже показалось, что его диета, результаты которой каждый раз поражают меня в раздевалке фитнес-центра, как-то прискорбно отразилась на дикции. Я прибавлял громкость приемника, но так и не мог разобрать его приглушенной речи. Затем начались звонки в студию, и Володя оживился: на упрек в отсутствии патриотизма он ответил такой пламенной речью, что громкость тут же пришлось прибрать. Я еще позавидовал темпераменту, пережившенму его суровую диету, и умению составлять слова, в которых я на этот раз разобрал каждый звук в отдельности.

Мне не нравится слово «публичный» человек, хотя многие уверяют, что этот эпитет выбрал меня вместе с профессией.

Мне не нравится быть публичным.

Мне не нравятся любые розыгрыши. Но вовсе не потому, что от них страдает мое самолюбие. Я продолжаю считать, что это наихудшее проявление юмора, в котором по определению не равны герои.

Однажды на репетиции виктюковской «Козы» разыгралась нешуточная драма.

Роман сговорился с группой из Останкино, возглавляемой своим телевизионным биографом Волосецким, что меня «разведут» во время фотосессии, приуроченной к премьере спектакля. Маэстро задумал выпустить программки с фотографиями, на которых мне надлежало обниматься с настоящей козой, хотя по прочтении пьесы я придерживался идеи, что животное для Эдварда Олби — все же высокая аллегория.

Приехав на репетицию, я обнаружил еще и телевизионную съемку в связи с предстоящей премьерой. Балкон в вечно ремонтируемом театре Виктюка, всегда державшийся на честном слове, на этот раз стойко выдерживал камеру на штативе и вместе с нею грузного оператора.

В полутемном зале тоже стояли телекамеры.

Во время непростой сцены, давшейся мне потом и кровью, Роман не кричал, как обычно, а неумеренно хвалил меня, а затем вдруг предложил сделать перерыв, увидев, что в зал потянулась целая делегация, состоявшая из какой-то деревенской тетки и, как мне привиделось, целого козлиного стада.

Коз на самом деле было всего четыре, но сам факт появления даже маленького зверинца в стенах здания, в котором привычно решались проблемы любви, ненависти и безоглядной страсти, заставил нас повалиться на пол от смеха.

Я еще не вполне отошел от трудного эпизода со своей супругой по пьесе, но уже зашелся от смелого эклектизма Мастера.

— Зачем же так много коз, — спросил я, — когда для фотографий хватило бы одной козочки?

— Выбери ту, которая тебе понравится. Вот! Она уже пошла к тебе! Смотри! Пошла, муся!

На сцену по ступенькам вместе с козой взобралась и хозяйка в заношенном казакине, держа в руке целое ведро очищенной моркови. Стесняясь и краснея, она показала мне, как надо приманить к себе козу. Я взял одну морковку и протянул Мусе. В этот же миг меня ослепили вспышками фотокамеры. Я почувствовал азарт дрессировщика: присел на полу, и животное потянулось ко мне за морковкой.

— Есть! — закричал Роман. — Гениальный кадр!

Он оживился, стал режиссировать мизансцены. Коза, понукаемая его восторженными возгласами, прошла сзади, тыркаясь в меня мордой.

— Блеск! — завопил Роман. — Это мы дадим на обложку!

Забегая вперед, скажу, что к моему ужасу этот кадр таки попал на обложку самой безвкусной программки — в театре, где больше привыкли к портретам его обнаженного премьера.

Я решил доиграть до конца.

Тетка, от которой за версту разило перегаром, на мою беду, подступила ближе.

— Ефимчик, дорогой, можно я это… спою?..

— Давайте, — разрешил я. — Мы споем с вами хором…

Хозяйка вышла на середину сцену, буквально завопила какую-то народную песню. И вдруг осеклась.

— Я вам ее дарю.

— Песню?

— Та не, козу, — со слезами на глазах ответила она. — Берите ее. Ничего не жалко.

В этот момент в зрительный зал ворвался страшный мужик в порванном ватнике, едва сдерживаемый милиционером.

Эстетский театр задрожал от грязного мата, которого здесь не слышали даже из уст своего предводителя.

— Бля, я те щас подарю, курва!

Дальше случился неразборчивый текст, из которого я только понял, что жить мне остается считанные минуты, и что муж нашей щедрой пейзанки задушит меня сейчас на глазах у всей виктюковской гильдии.

На помощь милиционеру поспешили, какие были у Виктюка в театре на тот час мущины: директор Гриша Тумасов и Волосецкий.

Тетка прижалась ко мне, ища у меня защиты.

Я задержал дыхание.

— Ой, убьет — повторяла она.

Мужика волокли в коридор, он театрально сопротивлялся, и потом еще целую минуту доносилось оттуда эхо слов, которые я вопреки примеру других отважных блоггеров, не процитирую здесь ни за какие коврижки.

Съемка завершилась в правильном месте. Зло увели, а добро вместе со мной и козой восторжествовало.

— Ничего страшного. Мы все успели, — заверил всех Виктюк.

— Не могли бы вы спуститься с этих ступенек вместе с козой? — попросил меня Волосецкий. — Так, как будто вы выходите с ней из дома?

— Отчего же, — спокойно ответил я. — Спустимся и со ступенек.

Коза преодолела спуск со сцены. Мы прошли через зрительный зал под присмотром работавших камер.

— Пройдите в фойе, — попросил Волосецкий. — Там уже тихо.