Темное солнце

Его колкость поразила меня, как громом. Я не спал всю ночь. Ворочался на своем ложе, словно гусь на вертеле, и пытался понять, почему он меня задел. Помогать другим, излечивать их, уменьшать их страдания – что может быть более естественным? Не является ли непосредственный порыв одним из первичных рефлексов? Возможно ли не иметь оного? Я и подумать не мог, что кто-то может поступить иначе. Сострадание, естественное, как дыхание, определяет и объединяет нас. Равнодушие представлялось мне чуждым человеческому опыту. Мы – двуногие и бескрылые, но одновременно – разумные и отзывчивые существа. Да и бывают ли бесчеловечные представители рода человеческого? Пришел ли Дерек в этот мир лишенным способности сопереживать, или же, как предположила Мерет, оскорбления, нанесенные нашим отцом, вынудили его скрыть свою чувствительность под приобретенными холодностью и жесткостью? И потом, как можно воспринимать невзгоды другого, не реагируя на них? Бездействие при виде несчастья казалось мне столь же невероятным, как бесчувственность. Невозмутимое присутствие при трагедии для меня невозможно. Кто безучастно пройдет мимо плачущего ребенка? Кто позволит пламени пожрать все? Даже охотник старается свести к минимуму страдания раненного им животного. В своей практике целителя я либо продлевал жизнь, либо сокращал агонию, но никогда не стоял, скрестив руки. Впрочем, я допускаю, что всегда черпал свою энергию исключительно из альтруизма: да, я ненавидел свое бессилие; да, я брал на себя грех гордыни, сражаясь с порядком вещей; да, я бывал слишком высокого мнения о самом себе, отрицая существование неизлечимого, постоянно стремясь вмешаться, подлатать, утолить страдания. Скромно это или нет, я был как все. К утру я осознал, что назрел вполне уместный вопрос: как можно не быть целителем?

В тот день Дерек воскликнул:

– Возьми-ка котомку, которая бренчит!

Перевязав ему лодыжку, я принялся перебирать сваленные в его каморке мешки, пока не обнаружил тот, где что-то звякнуло.

– Да, этот. Открывай.

Развязав шнурок, я увидел, что котомка наполнена драгоценными кубками и тонкой работы браслетами.

– Возьми себе за работу. Бери.

– Это лишнее, мне не к спеху.

– Бери! – прорычал он. – Я хочу нормальных отношений.

– Нормальных?

– Корыстных. Моя корысть заключается в том, чтобы вознаградить тебя за лечение, твоя – быть вознагражденным за это.

– Неужто расчет улучшит наши отношения?

– Мне необходимо отвязаться от тебя. В данный момент я завишу от твоей доброжелательности. А я в доброжелательность не верю.

– Ты веришь в озлобленность?

– Я верю только в себялюбие. Если два себялюбца договариваются, значит мир. Если нет, значит война. Все остальное – чепуха…

– А что, если, возвращая тебе здоровье, я испытываю удовлетворение?

Мой аргумент ему явно не понравился, однако он взвесил его. На напряженном лице Дерека сменилось несколько гримас. Но вскоре оно изобразило некое подобие улыбки.

– Ты видишь себя героем?

– Именно.

Этот обмен репликами умиротворил его. Я промывал ему раны подогретым лимонным соком, когда он процедил почти довольным тоном:

– Возможно. Однако порочно.

– Порочно?

– Изворотливо, извращенно, – уточнил он, едва ли не ликуя. – Получать удовольствие, доставляя удовольствие… Если продолжить этот ряд, мы дойдем до жертвоприношения!

– Совершенно верно.

Он повернулся лицом к стене.

– Умолкни! Ты отвратителен мне со своими глупостями…

Свернувшись калачиком, он подставил мне спину и, стремясь обрести спасение от моих будоражащих признаний, вцепился в служивший ему амулетом черный камень.

Его образ мысли заставил меня задуматься. Дерек полагал, что человек ни плох, ни хорош. Он считал его эгоистичным и взаимодействие представлял себе как соотношение сил. Из двух эгоизмов побеждал сильнейший. Социальная жизнь сводилась к выживаемости эгоизмов, к политике, к контролю за их соударениями. Всякое обращение к доброте, великодушию или солидарности представлялось не более чем уловкой. Я вспомнил, как Дерек вел себя во время Потопа на нашем судне: он привлек всеобщее внимание, окутав произошедшее с нами легендой, измыслив рассказ, в котором фигурировал гнев божеств; так он добился сплоченности и в подкрепление своим басням обучил нас молитвам и обрядам, которые создавали иллюзию, будто мы способны изменить свою участь и вибрировать, подобно единому организму. Последующие события доказали, что он нисколько не верил в религиозные объяснения, которые предлагал нам, а лишь пользовался ими, чтобы усыпить нашу бдительность и обрести влияние, которое гарантировало его комфорт.

Назавтра он снова потряс своим набитым драгоценными диковинами мешком.

– Что ты выбираешь?

– К чему спешить?

– Доставь мне удовольствие! – настойчиво произнес он, и его лицо исказила язвительная гримаса. – Тебе ведь нравится доставлять мне удовольствие…

Он едва сдерживался, чтобы не расхохотаться, таким дураком я ему казался. Меня давно мучило желание дать ему достойный ответ. В ответ на такую провокацию я не стал сдерживаться: