Темнота в солнечный день

Не было пока что ни настоящего веселья, ни многолюдства – время стояло раннее. Для всех без исключения забав, в том числе и литробола. Так что они покуривали, лениво травили анекдоты и столь же лениво гадали, кончится сегодняшний вечер на танцплощадке дракой или нет. Особой необходимости в махаловке сегодня вроде и не было, да и девочек снимать не собирались – вечер должен был завершиться не самым скучным мероприятием под названием «Бабушкин гарем», понятным, в отличие от многих других, только посвященным – им да Лорке. Ну и еще, конечно, бабушке Стюре. Однако махаловка сплошь и рядом возникает помимо твоего собственного желания – просто потому, что так карта легла. Так что ничего не стоило загадывать наперед.

С утра все трое уже исполнили свой гражданский долг – дружненько заявились в горотдел и рассказали, как вчера стояли на страже социалистической законности. Главная сложность была – ни словечком не упомянуть о боевом трофее Доцента – посадить не посадили бы, если сажать за такую мелочь, Аюкан останется вовсе без молодежи, но отобрали бы, сто процентов. Проблема решилась просто: они, оказалось, пришли раньше, чем гражданочка потерпевшая, и, отозвав ее в сторонку от крыльца, душевно попросили о ножике не упоминать вообще. Не было никакого ножика. Девчонка оказалась свойская и просьбу выполнила. Скорее всего, сама в своем районе хороводилась с такими же, как они, и жизнь понимала. Сенька даже попробовал подбить к ней клинья, но она отшила вежливо и необидно – сказала, что постоянный парень у нее есть.

– Оба! – сказал Доцент. – Карпуха прется.

Все посмотрели в ту сторону. Действительно, от магазина своей уверенно-хозяйской походочкой неторопливо шагал Карпухин, как всегда, напустив на себя вид провидца, умеющего видеть в землю на метр в глубину.

– А ведь и к нам сейчас прилипнет, – сказал Батуала. – Чижик говорил, он с утра крутится насчет киоска: мол, не слышал ли кто чего. Как будто кто ему скажет, даже если знает… Точно, свернул…

– Гениальная идея в голову стукнула, – сказал Доцент. – А давайте-ка сейчас ему изобразим в три глотки что-нибудь страшно идейное. Спорнем, не докопается? Не будет идейной песне мешать. Мелкая подлянка, да крупной же ему не устроишь…

– Идея, – кивнул Батуала. – Только что ему такое изобразить?

– «Интернационал», – предложил Сенька.

– Не, – сказал Доцент. – Еще политику пришьет, дискредитацию гимна или еще что…

– Когда это он политику шил? Времена не те.

– А ты слова помнишь?

– Да нет. Первый куплет, и то, по-моему, не целиком.

– Вот… пионерское что-нибудь забацать – самим будет неудобно, скажут, вовсе уж нажралась кодла, пионерские песни поет…

– Шевелим мозгами, вот-вот подойдет, змей…

– О! – Доцент поднял палец. – «Бухенвальдский набат». Вот тут уж все должны помнить худо-бедно. Общегородской смотр художественной самодеятельности помните? В семидесятом, к Победе?

– Кто ж его забудет, – хмуро сказал Батуала. – Три недели репетициями да спевками мучили. Аукнулись нам тогда пятерочки по пению.

Они фыркнули дружно. Действительно, аукнулись. Доцента с Батуалой поставили не в последний ряд, где при известном умении можно сачковать и только открывать рот, а в первый, где не отвертишься. Сенька вообще угодил в запевалы, и ему с самых первых репетиций пришлось труднее всех. А место они заняли только третье, как их ни муштровали.

– Заметано. Вполне даже идейно получится. Сейчас, сейчас… пусть до газгольдеров дойдет… И с душой, с комсомольским задором!

Первые аккорды, резкие, отрывистые, зазвучали аккурат тогда, когда Карпухин оказался у газгольдеров. Все трое старательно притворялись, что вовсе не замечают ни его, ни всего окружающего. С абсолютно серьезными лицами урезали:

Люди мира, на минутку встаньте!Слышите? Слышите? Гудит со всех сторон.

Это раздается в Бухенвальдеколокольный звон, колокольный звон…Это возродилась и окреплав медном гуле праведная кровь,это души ожили из пепла —и восстали вновь, и восстали вновь!И восстали,

и восстали,и восстали вновь!

Карпухин, оказавшись возле них, и в самом деле не делал никаких попыток прервать концерт художественной самодеятельности. Стоял и слушал с непонятным выражением лица. А они старались, выходя на нешуточный пафос:

Слушайте! Слушайте!Встает за рядом ряд!Интернациональные колонныс нами говорят, с нами говорят!

Понемногу они и сами увлеклись резким ритмом, чуть ли не орали самозабвенно: