Темный час рассвета

Ему отдавала она лишь тело, а сердце и душа ее были со мной. Он видел, он ощущал это изо дня в день, но ничего не мог сделать. И это еще больше бесило его. Даже рождение ребенка не сблизило их. Они стали еще более чужими людьми. Они стремительно удалялись друг от друга. Теперь по крайней мере она могла переключиться на ребенка, вычеркнув совершенно Пинкертона из своей жизни. Не знаю, что происходило между ними. Он ругался, пытался действовать лаской. Это было бесконечное мучение двух людей, из которого не было выхода.

Вот и всё! через час — другой рассветет. Мои хозяева… хотя почему хозяева?… теперь я полноправный член их дружного сплоченного коллектива, такой же хозяин этой свалки…Человек проходит, как хозяин, по просторам…Юрасик дремлет прямо за столом.

Скоро в нашем логове начнется шевеление. Олюсик будет стонать: «Ой! Тут болит! Ой! Там болит!» Мы будем пить обжигающую черную, как смола, бурду.

С утра здесь жизнь воспринимается здесь жизнь воспримается как должное за наши прегрешения.

Ведутся вялые разговоры. С утра жизнь без допинга воспринимается как должное наказание за наши прегрешения. Мы разбираем инструмент и отправляемся на свою делянку. По пути нас встречают такие же сумрачные опухшие рожи.

— А у нас случайно ничего не осталось? — спрашивает Олюсик.

— А у нас когда-нибудь что-нибудь остается? — вопросом на вопрос отвечает Юрасик.

Вот и наша деляна. Мы стоим у ее границы. Олюсик приносит ящики из-под тары и мы садимся. Перед началом трудовой смены требуется посидеть. Олюсик и Юрасик не спеша покуривают. Мы наблюдаем за тем, как один за другим подъезжают мусоровозы и выгружаются.

— Это Костян, — говорит Юрасик, когда подъезжает очередной мусоровоз. — Одно дерьмо привозит. Даже смотреть не стоит. От босяцкого квартала возит. Если повезет, то найдем дохлого младенца.

Юрасик презрительно плюет.

Я даже не поморщился от его слов. Велика важность!

— И машинешку ему поэтому самую срамную выделили. Убитая в прах!

Это уже Олюсик.

— Молодой еще. На дешевенькую иномарку только и заработает, если не сбежит в другое место.

— Во! Серега едет! — радостно воскликнул Юрасик. — Это к нам!

— А кто-нибудь отсюда вернулся назад? — спрашиваю я.

Юрасик насторожился.

— Куда это назад?

— В прежнюю нормальную жизнь. Были такие?

— Мы, по-твоему, ненормальные? — обиженно произносит Олюсик и плюет себе под ноги.

— Нет! Я неправильно выразился, — произношу я с виноватым видом и тяжело вздыхаю.

— Отсюда только один выход — туда! — Юрасик указательным пальцем, который у него не разгибается, показывает вниз. Я гляжу ему под ноги. — Все будет там, Рома дорогой! Отсюда обратной дороги нет. Был тут у нас один говноед. Нашел бумажник и решил начать всё заново. Пробухал в городе чуть ли не неделю, а потом ползком сюда явился. Тут, Рома, предпоследняя обитель настоящего человека. Так сказать, чистилище перед переходом…

— Ты случайно Данте не читал? — спрашиваю я.

— Не знаю. Я много чего читал. Может быть, и твоего Данте читал. Сейчас вот этот разгрузится и пойдем. Еще вчерашнюю кучу надо разобрать.

Олюсик снова закуривает.

— Ты меня, работушка, не бойся! Я тебя не трону! — затягивает Юрасик.

Он замолчал. Мы наблюдаем за выгрузкой мусоровозов. К нам подходят другие бродяги. Обмениваются однословными фразами.

— Ну, как оно?

— Хреново оно! Как еще может быть по утрам.

— Вчера зато было очень хорошо. Нажрались вдрызг.

Мы поднимаемся, берем инструмент. Небо ясно-голубое, лишь несколько белых клочков облак. Жизнь продолжается, господа присяжные заседатели! И никуда… никуда нам не деться от этого!