Тёмный голос

По дороге я встретила достаточно много знакомых, они интересовались, куда я иду. На мой ответ все реагировали искренним сочувствием, словно понимали: она сейчас умирает. Ещё чуть-чуть – и оборвётся эта полная боли и смятения жизнь.

А потом я плакала.

– Машенька, мама умерла, – приглушенным голосом сообщили мне и разразились в рыданиях.

Я тоже заплакала, ведь все ждали от меня этого. А потом было все чётко, как на автомате: организация похорон, траурное шествие, опускание гроба, поминки…

11

Старший мамин брат оформил опеку, это позволило мне остаться с бабушкой. Я жила всё в том же доме, ходила в ту же школу. Всё было, как раньше, только без матери. Именно тогда я вкусила первые плоды ответственности. Мне нужно было самостоятельно следить за своей одеждой, обувью, прической, совершать покупки. Бабушка не справлялась, даже завтрак лежал на моих плечах. Поэтому глоток кипятка, который даже чаем не назвать, был моим единственным пропитанием. Не буду драматизировать, в моих силах было вытерпеть первые три урока. К примеру, можно идти на ухищрение: втягивать живот таким образом, чтобы громкое урчание не докучало окружающим. Всего-то несколько часов, а потом безвкусным школьным обедом я утоляла голод.

Засыпала я поздно, под звуки телевизора. Мой дядя-пропойца всё никак не возвращался к своей ненаглядной и не уезжал на заработки. Теперь из соседней комнаты вместо предсмертных стонов долетали звуки очередного боевика. Разборки между ним и бабушкой были частыми и злобными.

Мягко говоря, мне это не нравилось. По закону, я должна была жить в семье опекуна. Только в моём случае всё было перекручено с ног на голову. Бабушка не спешила расставаться со мной, да и дядя-пьяница искренне считал, что имеет на меня куда больше прав, чем законный представитель.

Сейчас модно открыто говорить о стрессе; анализируя своё детство, я понимаю, что большую часть времени провела в подавленном состоянии. Я помню раздирающий, надрывный кашель, что целый месяц мучил меня; казалось, я была готова выплюнуть лёгкие. Никто ничего не замечал, пребывая в постоянных перебранках и разбирательствах. Я помню скандалы, что начинались утром и завершались вечером. По всей видимости, и бабушка, и дядя получали от этого нездоровое удовольствие.

Именно в тот период ко мне впервые закралась эта нехорошая, страшная мысль. Я помню, как кашляла в подушку, чтобы никого не разбудить. В правом лёгком стало больно, как будто что-то отломалось. Я скорчилась, а дальше возникли мысли: «Если я умру? Страшно ли это? Уснуть и не проснутся!».

Заложница ситуации. Мой детский мозг, не справлявшийся с навалившимся стрессом, не смог придумать ничего более умного, чем убить себя…

В жизни ничто не вечно и никто не вечен. Бабуля умерла. Я переехала к дяде-опекуну. Так начался мой спокойный период, продлившийся три года.

12

Вспоминая период юности, я до сих пор ощущаю вкус свободы. Эта энергия разжигала во мне великие мечты. Они вспыхивали ярким пламенем и вели вперёд, я не чувствовала боли, страха или ограничений. Я просто двигалась, и все эти действия дарили мне истинное удовольствие. Только юношеские мечты хрупкие, как хрусталь, – они всегда ломаются, ибо со временем понимаешь бессмысленность и убогость, заложенную в них.

Мечты не кормят! Хлеб покупаешь на зарплату, полученную от нелюбимой работы. Когда-то я желала стать поэтессой. Глупая, наивная дурочка. Ещё в детстве я услышала неприятное выражение: «Художник от слова худо!».

Мне было восемь, и слово «хорошо» я писала через «а», и о запятых ничего не знала. Только стихи уже сочинялись. Строки были без такта и ритма, но я писала. Моя мать сразу дала понять, куда засунуть мой талант. Помню, как она посмотрела на мои каракули серьёзным и холодным взглядом.

– Ты это написала?

– Да! – я чувствовала себя гордо и приподнято.

Она молча отложила тетрадь. Ни похвалы, ни критики. Больше моим творчеством она никогда не интересовалась. Никогда! Я улавливала в её словах и взгляде что-то пренебрежительное, когда она замечала, как я вместо уроков пыталась срифмовать очередную строчку.

Сейчас я понимаю, что поэзия, а потом и проза, были единственными занятиями, которые я делала не ради одобрения, а ради себя. Н., следует отдать должное, мягко предупреждала об абсолютной бесперспективности этой затеи. Представителям творческих профессий в наших широтах живется не сладко.

И пусть эта «глупость» до сих пор приносит удовольствие, и даже сейчас, когда я пишу эти строки, ощущаю, что ради своих стихотворений я могу сохранить жизнь – ведь в моей голове целый омут нереализованных идей, которые обнадёживающе нашёптывают: «Оставайся, живи, твори!».