Темп

Теперь ему уточнили, о каком приглашении только что шла речь. Ему предлагали присутствовать на соколиной охоте. Завтра рано утром «линкольн-континенталь» приедет за ним и отвезет в аэропорт. Специальная взлетная полоса. Специальный самолет. Ему не сказали ни куда он полетит, ни сколько туда лететь. Время — как оно теперь воспринималось его сознанием — утратило свои очертания и свой смысл. И мог ли кто-нибудь из присутствующих сомневаться в том, что подобное приглашение доставило ему огромную радость? «Не беспокойтесь… Самолет очень комфортабельный и очень надежный. Четыре реактивных двигателя. Не два!» Ну раз так, то он и вправду мог быть уверен, что долетит.

Асасян вернулся и прошептал ему на ухо: «Ну вот и отправил. Полный порядок». Арам не согласился, но и не отказался. Может быть, он думал, что все идет к одному. До того времени, когда солнце должно было осветить вершину Великой Пирамиды, у него в запасе оставалось лишь несколько часов.

Ветроуказатель в конце незацементированной посадочной полосы был единственным предметом, выделявшимся рядом с тем местом, где сел самолет. Не было видно ни растительности, ни каких-либо строений. Разве что они укрылись за песчаными холмиками, за дюнами, за этой вереницей хрупких гребней и безжизненных склонов, где не запечатлелось ни следов человека, ни следов времени.

Невольно напрашивался вопрос о том, что начинается за всем этим, за этим последним доступным глазу рубежом, какой мир или, может быть, какой абсолютный вакуум, какое небытие.

Свет был настолько чист, настолько прозрачен, что когда взгляд обращался ввысь или останавливался на каком-то отдаленном, различимом, несмотря на большое расстояние, предмете, например на более рельефном по сравнению с другими камне, то даже голова начинала кружиться. Глаз скоро привыкал к этой прозрачности, к чистоте атмосферы, которая казалась точным повторением этого вакуума и этого странного головокружения от пустоты, от неровной поверхности, где все краски выветрились, погасли, как на заброшенной палитре.

Воздух был сух. Ни единого движения. Он не смог бы с уверенностью сказать, где он сейчас находится. Но это не имело значения. В каком-то другом месте. Неизвестном. За пределами того дважды размеченного пространства, в которое он вписал свою жизнь, расставляя повсюду ориентиры и надеясь, что наполнит предметы смыслом, сделав их узнаваемыми, установив между ними и собой связь на уровне своей памяти, мало-помалу превратившейся в кладбище сновидений. Коллекционировать места, снабжать их ярлыками и вдруг оказаться в пустоте. В какой-то момент он чуть свернул в сторону от прочерченного маршрута, и вот результат: он ничего больше не узнавал.

Не узнавал уже тогда, когда сидел в «линкольне-континентале», приехавшем за ним в «Ласнер», когда утро еще хранило терпкую влажность ночи. Шофер несся вперед, не заботясь ни о препятствиях, ни о пешеходах на дороге. А мимо проносился город, где, как ему казалось, он никогда раньше не был. Это был совершенно не тот город, куда он прибыл двое с половиной суток назад. Он даже не заметил сидящих на краю тротуара продавцов семечек, дремлющих рядом со своими лотками. Он не узнавал ни Гелиополиса с его пыльными проспектами, ни кхмерского дворца, на который обратил внимание накануне, ни даже аэродрома. Расположенная за всеми коммерческими взлетными полосами территория, с которой они взлетели, была уже другим миром, просто расчищенным от камней участком земли, на каких ему случалось садиться в срочном порядке, когда он на «стрекозах» летал вдоль Атласских гор. Ни ангаров, ни контрольно-диспетчерской башни. Очень скоро он утратил ко всему этому интерес.