Темп

Не страдала ли фрау Эрмина Лютти от комплекса нереализованного материнства? Получила ли она субсидии, способствующие тому, что ее сердце распахнулось навстречу детскому крику, которого, кстати, не было? Из глубины своей люльки заинтересованное лицо с видом лукавого удовлетворения взирало на эту перемену декораций, словно все случившееся призвано было для него подтвердить, что в этом лучшем из миров у всякого события свой черед.

Столь внезапная отзывчивость со стороны госпожи Эрмины, очевидно, нуждается в небольшом пояснении. Правда, вполне возможно, что поместить ребенка именно к ней высшие инстанции двух отелей, — одного крупною и другого поменьше, местного значения, с деревянными балконами, — инстанции, имевшие на уровне кантона длинную руку, решили, чтобы не предавать огласке событие, которое произошло в их общих территориальных владениях и могло навредить их репутации в глазах клиентов.

Фрау Эрмина Лютти говорила, что она родом из Церматта. Она и в самом деле была настоящей немкой, которая с учетом ее роста и габаритов могла бы в молодости, если бы женщин брали в забой, участвовать в прокладке Сен-Готардского туннеля. У нее и потом сохранилось достаточно силы в мышцах и воздуха в легких для того, чтобы подстригать, а в случае необходимости и валить деревья, рубить ветки и пни на дрова. По крайней мере, такой образ остался в памяти Арама благодаря Грете. В общем, она была немкой, но не истовой, уже давно проживающей в Швейцарии и возможно даже получившей местное гражданство. И что бы ей не довольствоваться этим привилегированным положением в ту пору, когда ее соотечественники начали впадать в транс от своих ирредентизмов и когда проживание там, где жила она, стало цениться выше, чем положенные в банк золото и бриллианты.

Ее братья Арндт и Лоренц работали под Кельном, как она утверждала — в промышленности. Фрау Лютти была с ними в ссоре, хотя при том высоком социальном положении, которое она им приписывала, это выглядело по меньшей мере странным. Арам иногда вспоминал о ней, доброй, толстой Эрмине, появившейся у его первого в этом мире маршрута, его первого перемещения с одной клетки на другую. Жаль, что его памяти не дано воссоздать ее такой, какой она была в ту пору, когда приехала в Гравьер. Арндт, которого он увидел позднее, — он-то, наоборот, был весь из нервов и хрящей и к тому же невероятный живчик, — Арндт говорил о своей сестре: «Она же не просто обеими ногами стоит на земле, она на ней стоит прямо всеми тремя ногами!»

Вот к этому-то трезвомыслящему мастодонту и пододвинула его чья-то неведомая рука в самом начале партии. Возможно, рука человека из отеля. Ибо соблюдение приличий требовало незамедлительного решения. Во всем этом не было ничего достоверного или такого, что могла сохранить его память. Относительно всей этой суматохи вокруг него он еще пребывает в амнионе, который, хотя его и заставляют сделать этот шаг, пока не позволяет преодолеть эту незначительную дистанцию, различить формы, накапливать первые впечатления.

В том, что касается фрау Лютти, это не столь важно, потому что она исчезнет почти тотчас же, не оставив в его жизни иного следа, кроме своего не слишком склонного принимать себя всерьез вихреподобного братца Арндта, с которым ему придется иметь дело двенадцать лет спустя, а в те безумные годы предававшегося наслаждениям в Берлине. В действительности Арндт-вращался совсем не на той орбите, которую благодушно указала его сестра. Его театральные гастроли, чаще всего убогие и эпизодические, не имели ничего общего ни с металлургией, ни с крупной промышленностью, ни с чем-либо еще в этом роде. О другом брате Эрмины, Лоренце, сказать вообще нечего, потому что он ни разу не явился на те свидания со случаем, которые выглядят единственным устойчивым признаком личности Арама.