Темпориум

Розовая, распахнутая настежь композиция пульсирует, дышит, ждёт. В цвете, на плёнке шосткинского химкомбината «Свема» это будет смотреться просто гениально. Герой начинает размеренно двигать тазом, подстраиваясь под музыку; его руки неистово мнут выпяченные напоказ груди. Чмок, чмок, чмок – вот настоящая музыка любви, а вовсе не та, что сотрясает динамики.

Ритм эпизода задан.

Танцовщицы по-своему повторяют и размножают всё, что происходит в постели. Шаманские пляски…

Героиня покоряется общему танцу: всем туловищем ловит движения партнёра, впитывает их неудержимую мощь. Глаза её закрыты, на лице блаженство, – в точном соответствии с художественным замыслом.

РЕЖИССЁР: Больше чувства! Дайте мне чувство!

Актёр даёт чувство, стремительными толчками пронзая пространство кадра.

СЦЕНАРИСТ: (вцепившись в поручни пальцами свободной руки). Моя лучшая сцена… Вершина… Разговор с вечностью…

ДИРЕКТОР СТУДИИ: (умоляющим шёпотом). Эдичка, дай бинокль! Хоть на минуту! Козёл очкастый, что ж ты за жмот?..

Героиня, издав хриплый вопль, бьётся в объятиях главного героя. Глаза закатились, пальцы царапают простыню, ноги беспорядочно сгибаются и разгибаются.

Плясуньи возле кровати выдают сумасшедшие батманы. Солистка в гуттаперчевом экстазе извивается на полу, показывая высший класс акробатики.

РЕЖИССЁР: Давай финал, Сергуня!

Актёр взвинчивает темп. Но его отточенная техника быстро превращается в хаос. Выплеснув завершающую порцию стонов, он вянет, замирает, виснет на актрисе. Композиция распадается. Оба лежат, устало лаская друг друга.

ОНА: В тайгу… В тайгу…

РЕЖИССЁР: Стоп, снято.

На балкончике

Два зрителя, облеченные доверием партии, молча потягиваются, разминают кисти рук, хрустят суставами. На их лицах – чувство глубокого удовлетворения.

СЦЕНАРИСТ: (разнеженно). Ты мне что-то говорил? Прости, я отвлекался.

ДИРЕКТОР: Ничего особенного. Хотел предупредить, да как-то к слову не пришлось…

СЦЕНАРИСТ: О чём?

ДИРЕКТОР: (мстительно). Чтоб ты в руках себя держал, в азарт не входил.

СЦЕНАРИСТ: Я всегда держу себя в руках.

ДИРЕКТОР: Вот и хорошо… Взгляни на противоположную стену. Осторожно, как бы невзначай. Осветителя видишь? Теперь метра на два выше, под потолком… Только пальцем не показывай.

СЦЕНАРИСТ: Дырка. И чего? Вентиляционное отверстие, надо полагать.

ДИРЕКТОР: Не дырка, а тайное окошко. Да не пялься туда, мало ли что!.. Видел – шторкой прикрыто? Говорят, к нам сюда наведываются и наблюдают за процессом.

СЦЕНАРИСТ: (пугливо). Кто?

ДИРЕКТОР: Ты что, дурак?

СЦЕНАРИСТ: Неужели…

ДИРЕКТОР: (пожимает плечами). Есть такая легенда. Хотя… Кто знает, легенда ли? Известный кинолюб… и женолюб… вкушает плоды искусства…

СЦЕНАРИСТ: Это шутка? Ты шутишь?

ДИРЕКТОР: Я, Эдик, вроде бы главный в здешних лабиринтах, меня боятся. Я, по идее, должен всё здесь контролировать. Но это видимость, хоть и работаю на того же хозяина, что и ты. Мой уровень – не выше балкончика, где мы стоим. Так что я давно не понимаю, где кончаются шутки и начинаются специальные мероприятия.

СЦЕНАРИСТ: Тихо! По-моему, она… колыхнулась.

ДИРЕКТОР: Кто?

СЦЕНАРИСТ: Шторка…

Тёмные полоски материи, закрывающие отверстие под потолком, и вправду колыхнулись – раз, другой…

На балкончике – немая сцена.

Съёмочная площадка

Юпитеры погасли, музыка заткнулась. Аппаратура перестала шуметь. Актёры, сидя на кровати, вяло перебирают собранную для них одежду.

– Ну и балет, – говорит актёр, набрасывая на себя клетчатую рубашку.

Актриса встаёт, разглаживая помятое лицо.

– Скотина. От «щетинки» вашей у меня ожог.

– Согласно сценарию, – парирует он… и вдруг гогочет, показывая пальцем.

И впрямь смешно. Чулки на коленях у героини вытянулись пузырями, как, извините, тренировочные штаны у мужиков. Вспыхнув, актриса поспешно влезает в ночнушку и в пеньюар.

– Урод, бездарь. Будьте вы прокляты. Импотент, рухлядь…

Поправив причёску, она уходит за стеночку, – с гордо поднятой головой.

Кстати, причёска-то, в отличие от сценического костюма, с честью выдержала испытание. Великолепные букли остались нетронутыми, разве что подвинулись чуть, как парик. Всё-таки лак «Прелесть» – хороший лак. Прочный, почти железный…

В декорацию медленно вступает режиссёр. Он задумчив.

– Недурственно, голубки мои. Сделаем ещё дубль, и хватит.

– Как! Ещё дубль?! – Актёр вскакивает, забыв про трусы в руках; стоит в одной рубашке.

Режиссёр мрачнеет.

– Такое чувство, будто в сцене чего-то не хватает. Признаюсь, я шёл утром в павильон с тяжёлым сердцем. И ночью плохо спал, думал… Смотрел вот сейчас на вас, пытался проникнуться чувственной красотою, вами изображаемой, ставил себя на место зрителя… нет, не берёт.

– Вероятно, дело в исполнителях? – произносит актёр с опасным спокойствием. – Исполнители не соответствуют уровню режиссуры?

– Вы с Ларой – это вулкан, к вам – никаких претензий… Сделаем перерыв часа на два, я обдумаю ситуацию. И повторим.

– Да ты что! – ужасается актёр. – Я целиком выложился!

– Ну, три часа. Восстановишься.