Тень Альбиона

— Должны простить, — сказала вдовствующая герцогиня Уэссекская. — У нас нет другого выхода — если мы хотим сохранить трон.

«Им следовало бы проявить хоть каплю сострадания к несчастному, — еще плохо соображая после сна, подумал Уэссекс, — и не позволять солнцу светить мне прямо в глаза в такой ранний час». На самом деле он вполне успешно вернулся бы в объятия Морфея, если бы Этелинг не выбрал этот самый миг, дабы благопристойно дать знать о своем присутствии.

Этелинг был самым лучшим и самым старым слугой его светлости. Это именно он поддерживал покои его светлости в Олбани именно в том виде, в каком им надлежало находиться, и гардероб его светлости — в таком состоянии, чтобы он соответствовал всем случаям жизни, от приема в королевском дворце до ночной беготни по лондонским крышам.

В дополнение к этим неоценимым талантам Этелинг славился еще и полнейшим отсутствием любопытства.

Но несмотря на столь беспримерные надежность и послушание, Этелинг умел быть настойчивым и строгим, когда того требовал долг. А потому, завидев своего господина в разворошенной кровати, Этелинг кашлянул.

Всякое шевеление под толстыми шерстяными одеялами прекратилось. Приободренный Этелинг попытался слегка прочистить горло.

— Ну ладно, ладно, Этелинг, — отозвалось стеганое покрывало. — Я уже проснулся.

Кровать скрипнула, и из-под одеял показалось виноватое лицо его светлости.

Ночь была долгой, а игра — серьезной; они с Костюшко вернулись в Лондон, привезя с собой убийцу, известного под кличкой Гамбит. После соответствующих расспросов и уточнений выяснилось, что это некий Шарль Корде, уроженец французской колонии Луизианы, и что он, несмотря на внешность оборванца, является доверенным и весьма высокопоставленным агентом Талейрана. Напарники оставили Корде на попечение Мисбоурна и решили отпраздновать успех; в памяти Уэссекса слишком живы были ночи, проведенные в канавах или под живыми изгородями, и потому он оказался чрезвычайно восприимчив к притягательной роскоши притонов и злачных мест Лондона.

Уэссекс провел рукой по волосам, возвращая им подобие порядка, признаваемого нынешней модой. Он взглянул на свою безукоризненную льняную ночную сорочку с таким видом, словно никак не мог вспомнить, при каких обстоятельствах он ее надел, — а потом перевел взгляд на слугу, со спокойствием, которое само по себе было обвинением.

— Чего желает ваша светлость сегодня утром, чай или шоколад? — сурово спросил Этелинг.

Уэссекс скривился.

— Моя светлость желает знать, в результате какого crise de coeur[10] ты, мой добрый Этелинг, вваливаешься ко мне в спальню раньше двух часов пополудни?

Тут его светлость посетило пренеприятное предчувствие.

— Я ни с кем не обещал встретиться сегодня утром?

— Нет, ваша светлость. Как вы неоднократно мне приказывали, я принял меры, дабы помешать вашей светлости назначать на сегодня какие-либо светские встречи ранее чем на вечер. Я сию минуту согрею воду для бритья, а ваша светлость может, если пожелает, перед завтраком просмотреть утреннюю почту.

Добившись своей цели, Этелинг покинул комнату. Неудовлетворенное любопытство довершило миссию слуги: молодой герцог окончательно проснулся. «Что же такого принесли с утренней почтой, чтобы Этелинг решился устроить этот любительский спектакль?» — заинтересовался Уэссекс.

Прежде чем он успел прийти к какому-либо определенному выводу, Этелинг вернулся в спальню, неся таз и ведерко с горячей водой. Под мышкой он держал футляр с бритвенными принадлежностями. Уэссекс спустил длинные ноги с кровати и потянулся за халатом, лежавшим тут же под рукой, на спинке кресла. Поежившись, герцог натянул халат. Он прошел мимо открытой двери, ведущей в туалетную комнату, и в зеркале трюмо заплясало искаженное отражение высокого светловолосого мужчины с лицом заостренным, как клинок.

Этелинг поставил тазик на наклонную крышку дубового буфета и примостил рядом ведерко. Налив воды в небольшую чашу, стоявшую наготове, он добавил мыла и принялся работать помазком, пока чаша не заполнилась пышной пеной. Когда все было готово, Этелинг перелил остатки воды из ведерка в таз. Над тазом поднялись струйки пара, и зеркало ненадолго подернулось дымкой.

— Если вашей светлости будет угодно…

— Моей светлости не угодно, Этелинг. И ты сам это прекрасно знаешь.

Уэссекс открыл футляр и извлек оттуда бритву.

Упорное желание его господина бриться самостоятельно наносило тяжкое оскорбление представлениям Этелинга о приличии. Но все мольбы слуги оставались тщетны. Его светлость лишь заверял Этелинга, что не хочет чрезмерно привыкать к его услугам, потому что так он совершенно разучится бриться сам, и в результате ему придется появляться при иностранных дворах небритым.

Этелинг конечно же не верил в эту неприкрытую чушь. Он просто считал, что его светлость упрям — весь в отца. С другой стороны, подобное упрямство было отличительной чертой Уэссексов и вызывало у Этелинга тайную гордость: ведь лишь безукоризненный слуга может ужиться с таким упрямым господином.