Тень Отца

Обычай предписывал броситься на землю, разорвать одежды и посыпать голову пеплом. Но Иосиф только низко наклонил голову. Он не умел причитать, как наемные плакальщицы. Иосиф любил отца, но уже тогда, когда прощался с ним в Вифлееме, был убежден, что больше не увидит его. Давно прошли времена, когда Иаков был полон сил и энергии. Тогда все в родном городе происходило в согласии с его волей. Он не был деспотом, но был человеком сильным, и многие люди искали у него совета и помощи. Потом все изменилось. Пришла немощность. Младшие братья не помнили отца таким, каким его помнил Иосиф. Жизнь рода шла в стороне от ложа старого патриарха. Лежа целыми днями в одиночестве, Иаков стал раздражительным и часто выходил из себя. Столько вещей его раздражало! Младшие сыновья не беспокоились об этом. Они приходили к отцу, говорили много и громко, рассказывали со смехом разные истории, не обращая внимания на то, нравятся они отцу или нет, а потом отправлялись заниматься своими делами. С Иосифом было иначе. Отец ему ничего не говорил, и между ними царило упорное, мучительное молчание. Иосиф был убежден, что у отца затаилась обида на него из-за откладывания женитьбы. Однако по этому поводу Иосиф уже все сказал. Если же он начинал говорить о чем-то другом, то вскоре прекращал, видя дремлющий взгляд Иакова. Иосиф не умел, подобно братьям, забавлять отца сплетнями.

Эти часы долгого молчания привели к тому, что у Иосифа появилось нечто вроде чувства вины перед отцом. Вернувшись от Захарии, он рассказал отцу, о чем говорил старый священник. О предложении Елизаветы Иосиф ничего не сказал: не хотел преждевременно связывать себя обещаниями. Они попрощались в молчании, только шею Иосифа сдавила петля сухих старческих рук. Спустя мгновение Иаков уже прижимал к своей груди сына и шептал: «Да хранит тебя Всевышний! Пусть Он безопасно проведет тебя обратно в землю отцов… Пусть…»

Иосиф не расслышал дальнейших благословений. Он уехал с чувством, что не сможет отплатить отцу за все, что от него получил. Здесь, в Назарете, Иосиф часто думал о нем, на расстоянии видел его лучше. Слишком поздно он стал сожалеть о каждом мгновении, проведенном в молчании у постели отца и так и не приблизившем их друг к другу. Иосиф неоднократно в молитвах просил прощения у Всевышнего за свою неумелость, надеясь, что за это Он отблагодарит Иакова Своей милостью. Возможно, думал Иосиф, мы потому не можем понять Всевышнего, что не умеем понять наших отцов…

Иосиф привлек к себе брата, и они горячо обнялись. Савей плакал — ему всегда легко было и смеяться, и плакать. У него уже были жена и ребенок. Он возделывал землю; ему нравились развлечения и разговоры с друзьями. Его очень любили.

Иосиф пригласил Савея в дом и окружил его сердечной заботой. Сообщив принесенное известие, Савей уже мог побриться, причесать и умастить волосы, избавиться от траура и переодеться в обычную одежду. За обедом младший брат рассказал Иосифу о том, как отец умирал. Иаков умер спокойно, простудившись во время первых морозов. Перед смертью он много говорил об Иосифе, расспрашивал о нем. Обрадовался, когда ему сказали, что Иосиф, наконец, нашел девушку, на которой хочет жениться. Старик мечтал о его потомстве и о возвращении на родную землю. Иаков напомнил сыновьям, что древняя земля Давида должна остаться собственностью Иосифа, независимо от того, когда он вернется в Вифлеем. Старик хотел, чтобы его старший сын построил себе дом именно на этой земле.

Иосиф слушал рассказ Савея с волнением. Все-таки годы молчания не погасили чувств отца. Да и могли ли погасить? «Отец, — думал Иосиф, — это тот, кто не перестает ждать».

Закончив свой рассказ, Савей полез за пазуху и достал аккуратно завернутый в тонкую кожу предмет. Он развернул его, и Иосиф увидел перстень. Толстый, бесформенный кусок золота когда-то, может быть, на что-то и был похож, но теперь утратил все возможные очертания. Иосиф помнил этот перстень на худых пальцах отца. Согласно семейному преданию, он остался от Давида и всегда был собственностью старшего в роду.

— Отец велел отдать его тебе, — сказал Савей. — Потом ты должен будешь отдать его своему первенцу. Отец говорил: «Мне жаль, что я не смогу прижать к груди голову его сына, ведь у него обязательно будет сын».

Иосиф молча взял перстень. Он был маловат и с трудом налезал на палец. Он снял перстень и держал его в руке. «Отдать первенцу? — думал он. — Никогда этого не произойдет!»

Иосиф любил Мириам так сильно, что когда она ему сказала о своем необычном решении, он принял это без колебаний. В первое мгновение это был простой импульс любви. И только сейчас, когда Мириам была далеко, он стал задумываться о причинах, побудивших девушку дать такой необыкновенный обет. То, что Захария считал своим позором, она захотела взять на себя добровольно. Она рассматривала свое отречение как дар. Она, как всегда, была смелой — даже до дерзости — и этой смелостью приводила Иосифа в восторг. Как сильно он желал, чтобы все у них было общим!