Тень жары

– Где ребенок?  – он буквально выдернул меня из постели, впечатал в стенку.  – В детдом сдала? Подкинула? Завернула в одеяло и подбросила на чей-нибудь порог?

– Отпусти, Зина, мне больно...

Господи, что это с ним? Лицо мертвое, глаза дикие, а в руке железо – наверное, в самом деле сломал мне ключицу.

– Ну? Подкинула?

Никуда я его не подкинула; белка – существо природное, языческое, дикое – это да, но кукушечьи повадки ей не свойственны, она детенышей своих в чужие гнезда не кидает... Я же говорила тебе, охотник, бельчонок был слаб, а зима стояла в самом деле лютая, в гнезде нашем батареи взорвались, и вся стена была во льду – такое на Огненной Земле часто случается. На кухне с ним жили, газовой плитой отапливались – однако что это за тепло? Словом – пневмония. Стремительная какая-то, быстротекущая. За две ночи он и сгорел. А потом... Что потом? Из отдела аспирантуры еще пару раз звонили – я их в конце концов отослала, не стану говорить – куда. Случайно забрела в библиотеку у нас там, в Агаповом тупике, это оказалась профсоюзная библиотека, хранилище профсоюзной мудрости всех времен и народов. Ничего, привыкла. Там, на стенах, под самым потолком, портреты гигантов духа в лепных рамах: воспаленные чахоточные глаза Белинского, пухлые детские щечки Добролюбова и многих других. Мой стол был прямо под Сан Санычем Фадеевым; вечерами я его спрашивала: ну что, Сан Саныч, это и есть то светлое будущее, за которое ты насмерть с белой костью бился? – а он на меня в ответ глядел демонически и молчал. Что молчишь, охотник? Не сиди так, обхватив колени, не молчи, я не слышу твоего дыхания.

– Как ты выжила?  – очень тихо спросил он наконец.

На то оно у нас и было, наше старое доброе небо, под ним можно было выжить. Прямо с кладбища меня за руку увел Панин. Или унес – не помню уже, очнулась я у него дома; усадил на стул, опустился передо мной на колени и сказал: постарайся понять...

Жизнь, сказал он, нечто большее, чем свод сентиментальных правил. Мне знаком один человек, который, узнав о смерти жены, провел ночь в публичном доме. Проститутки спасли его, а с попами ему было бы худо. Это можно понимать или не понимать. Объяснять тут нечего.

Наверное, он кого-то цитировал... Не знаю кого, знаю только, что очень по делу. Он взял меня за руку, и мы поехали к его другу Юре Бугельскому, куда-то в Замоскворечье, в маленький двухэтажный особняк в тихом переулке. Всех жильцов там уже выселили, жизнь теплилась в одной из четырех квартир – были прежде дома всего-то с четырьмя квартирами: две на первом этаже и две на втором. Хотя "теплилась" – не то слово, там все полыхало; мужиков я всех знала: терскольская компания – Илюшок Толстой, Ваня Куницын, Юра, хозяин дома, ну и Панин впридачу. Они купили пять ящиков "Рымникского" – было прежде такое винцо – и на четверых вызвонили себе по телефону ровно шестнадцать девушек. Я была ни в счет. Когда мы вошли, то застали очаровательную сцену: Илюшок пытался охватить вниманием сразу всю полагавшуюся ему долю женского общества; он сидел на диване, одна девушка висела у него на шее, две сидели по бокам, и он их обнимал, а четвертую девушку, расположившуюся на полу, Илюшок гладил босой ногой по ляжке. Со мной, наконец, случилась истерика; кое-как ребята меня успокоили, и, знаешь, охотник, позже я поняла, что эта развеселая квартира, где уже вовсю полыхал камин в голубых пасторальных изразцах, оказалась именно тем единственным местом, где можно было выжить. Мы провели там дней пять. Потом я ушла. По дороге домой встретила своего школьного учителя, Ивана Францевича Крица; он молча взял меня под локоть и отвёл в Дом с башенкой, с неделю я прожила у него под расписным потолком, а сам Иван Францевич перебрался на кухню; там у него стояла маленькая узкая лежанка. Он ни о чем меня не спрашивал. Иногда что-то читал вслух – как читал когда-то детям, собиравшимся за круглым столом...

– Он куда-то пропал.

– Как это?  – не понял Зина.

Расскажу при случае. Не теперь, охотник, смотри, уже светлеет за окном; тебе скоро уходить, у нас так мало времени, и не заставляй меня опять вскакивать, брать под козырек и петь "Марсельезу", у меня совсем нет музыкального слуха.

– Да,  – улыбнулся Зина.  – Поешь ты, сказать по правде, отвратительно.

– Мерза-а-а-а-вец!  – заорала я, повисла у него на шее, повалила на спину, уселась ему на грудь.  – Сдавайся, охотник!

Сдавайся, сдавайся, тебе некуда деваться; этой ночью я завела тебя слишком далеко – в самую чащу, где нет ни просек, ни тропок; тебе отсюда уже не выбраться без моей помощи, а я пока не собираюсь выпрыгивать у тебя из-за пазухи; за пазухой у тебя тепло, покойно и слышно, как ритмично пульсирует сердечный механизм.

– Сдаюсь!  – он широко раскинул руки и прикрыл глаза.

Глава шестая

1

С утра перечитала "Женитьбу Фигаро" – однако грусть не поборола.