Тень жары

– Быра. Бы-ы-ра...  – я пробовал незнакомое слово на вкус.  – Я не знал, что есть такие... Одна быра. Две быры. Это хорошо звучит. До этого я полагал, что самая вкусная на слух валюта – это тугрики. Прислушайся: туг-ри-ки, туг-ри-ки, туг-рики... На мой вкус, это хрустит, как жареный в соли арахис.

Мы поднялись наверх, в ресторанный "козырек", и пристроились в ближнем к лестнице углу.

Я сразу увидел Эдика. Он сидел спиной к нам через три столика, компанию ему составляла пышная женщина с лошадиным лицом. Бэлла заказала пиццу.

– Работаешь?  – спросила она.  – Или так?

Я объяснил, что у меня теперь редкая, экстравагантная служба, имеющая прямое отношение к мировой революции, причем – к любой: социалистической, буржуазно-демократической, империалистической и так далее.

– И что за служба?

– Я работаю осквернителем могил.

– Занятно!  – Бэлла поискала глазами официанта, но не нашла.  – Придется взять у тебя интервью...  – она комкала салфетку и развивала мысль о нашем будущем сотрудничестве, я слушал вполуха и смотрел, как подрагивает, ерзает тюлевая занавеска от щекотки тонких, острых сквознячков, прорывающихся через щели в гигантском окне... Занавеска посторонилась – скорее всего, внизу открыли входную дверь – в черном треугольнике слезящегося окна встали огни Кутузовского: сиреневое ложе большой улицы, накрытое неоновой мутью светильников, тонкие нити автомобильных стоп-сигналов... А хорошо же смотреть на этот город вот так, сверху, из прямого тепла кабака: слева темный штык памятника, дальше пятно витрины, в котором вспух красный прыщик сигнальной лампочки; мозаика прохладных цветов, вытекающая из-под тебя, вознесенного на второй этаж, и ускользающая куда-то туда, где белыми прожекторными тросами надежно пришвартована глыба триумфальной арки... Я думал, что к этому городу, наверное, можно испытывать теплые чувства – но в том случае, если ты вот так приподнят, изъят из него. В конце концов можно любоваться и гиеной – если она отделена от тебя надежной оградой зверинца. Голубоватый тюль медленно встал на место, смазал шевеление цветов в черном окне.

Я присмотрелся к публике. Пьяных нет. Тонко чувствуя теперешние времена, бандиты не позволяют себе излишеств – в том, что добрая половина здешних посетителей бандиты, я не сомневался ни минуты.

– Ты чего?  – спросила Бэлла.  – У тебя что, шило в...  – она покосилась на соседний столик и не стала развивать эту мысль.

– Симпатичное место,  – сказал я.  – И народ интеллигентный, не то что прежде. Вообще пиццерия – это золотое дно. У меня был знакомый, занимавшийся этим бизнесом.

– Большие деньги?

– Ну, сравнительно... Когда они приезжали в банк сдавать выручку, банк закрывался – столько приходилось считать-пересчитывать. Они оперировали исключительно лимонами.

Бэлла подняла глаза в потолок:

– Лимонами?

– Это у нас теперь такая денежная единица. Миллион. Поллимона, полтора лимона, десять лимонов – такие у нас теперь цитрусовые деньги.

– Хорошо,  – заинтересованно заметила Бэлла.  – Я запомню. А у твоего приятеля – целая цитрусовая плантация?

Кто его знает... Возможно, и есть какой-то надельчик в шесть соток – если только в садах Эдемских успевают созревать цитрусовые. Из него сделали начинку для пиццы – упаковали машину динамитом, и от него ничего не осталось. Ничегошеньки.

Я рассказал, что знаю, опустив, правда, кое-какие подробности: в машине, кроме пиццерийщика, находились его жена и дочка.

– Твою мать!  – сказала Бэлла. Она хотела еще что-то прибавить, но я ее уже не слушал: Эдик поднялся с места.

Если он направляется в туалет, то нам по пути. Его роскошная приятельница будет приятно удивлена, когда Эдик вернется.

Он, наверное, читал мои мысли. Я вошел в туалет следом за ним, тихонько прикрыл дверь.

Минут через пять я вернулся и кивнул на выход:

– Сматываемся отсюда.

– А пицца?  – скуксилась Бэлла.

– Пусть ей официант подавится, а нам надо сматываться и поскорее, мы опаздываем в театр.

Я не шутил, нам в самом деле надо было в театр.

12

На этот раз Бэлла ездила в белых "жигулях".

Она всегда любила машину, водила уверенно – правда, что называется, на грани фола – и любила по дороге пошутить. На перекрестке она вставала в крайний левый ряд, поближе к гаишнику, и строила хозяину дороги глазки. Тогда у нее был зеленый "фольксваген", "божья коровка" – гаишники таяли, им было приятно, что иностранная девушка в иностранном автомобиле проявляет к ним внимание.

Бэлла прогазовывала, дожидаясь того короткого мгновения, когда желтый сигнал светофора должен был сорваться – в зеленый. Поймав этот момент, она во все горло каркала: "Мудак!" – и рвала с места. Я вспомнил ее пиратские замашки и попросил на сей раз обойтись без эскапад.

– Давай, к "Современнику". Дорогу помнишь?

Бэлла завелась, грела двигатель, поглядывала зачем-то в зеркальце заднего обзора.

– Площадь Маяковского?

Я был слишком занят своими мыслями, чтобы среагировать: "Современник" на Маяковке?

– Бэлла, туг все сильно изменилось. Ты находишься в другом городе!