Тени исчезают в полдень

Ему все казалось, что над деревней до сих пор стоит злой и тоскливый волчий вой, который он слышал сегодня ранним утром. Сперва вой был слышен еле-еле, точно зверю кто-то легонько прищемил лапу и он, повизгивая, пытался освободить ее. Но лапу сжимало все сильнее, и зверь начинал чувствовать боль. В его крике появились теперь угрожающие нотки. Он, наверное, уже по-настоящему дернул свою лапу раз-другой. Однако почувствовал еще большую боль, и волчий голос стал наливаться, набухать тяжестью и злобой. Послышались в нем упругие переливы, постепенно перераставшие в зловещее рычание.

Но лапу сжимало все сильнее и сильнее, боль пронизывала волка насквозь, с головы до хвоста. И над деревней висел уж не просто волчий вой, а сплошной осатанелый звериный рев. Волк крутился, наверное, на одном месте, пытаясь освободить свою лапу. Вокруг летели комья твердого снега и мерзлой земли, но лапу кто-то держал намертво, и, чтоб освободиться и уйти, ее можно было только перекрутить, оторвать, но не выдернуть. И зверь перекрутил бы, оторвал, если бы не эта боль, пронизывающая все тело, отнимающая все силы. Силы эти убывали с каждым мгновением, с каждым движением.

Звериные силы убывали, но рев не ослабевал. Он, наоборот, накалялся все сильнее и сильнее, как накаляется железная болванка, сунутая в кузнечный горн, — сперва докрасна, потом добела.

Устин лежал и думал, что волчий вой никогда не прекратится, что вот так и будет, и будет висеть звериный крик над деревней: весь день, весь вечер, всю ночь, целый год, всю жизнь. Потому что волчью лапу сдавливать не переставали. Достигая самой яростной и отчаянной ноты, вой переламывался, шел вроде на убыль… Но тут же поднимался снова и снова, клокоча жуткой в своем бессилии яростью…

По комнатам неслышно ходила Пистимея. Время от времени она присаживалась где-нибудь, шелестела страницами Евангелия, вздыхала, становилась на колени и начинала шептать молитвы.

Этот шелест страниц, шепот и вздохи немного успокаивали Устина, как почему-то успокаивали они его всегда. И он начинал думать, что вера в Бога, должно быть, в самом деле дает человеку успокоение и надежду. Вот жена верит или делает вид, что верит, — и не властны над ней никакие чувства, никакие мысли, обходят ее всякие волнения, заботы, желания, кроме тех, которые внушает ей ее Бог. Внушил Бог безропотно слушаться мужа своего — она слушается. Не было еще случая, чтобы сделала что-то наперекор ему, Устину, чтобы не угадала каким-то чутьем его, Устиновы, желания. Это было приятно, а самое главное — удобно.

Сейчас Устин не удивляется этой ее покорности и преданности, а было время — удивлялся.

— Неужели сделаешь все, что я ни прикажу? — спрашивал он, когда судьба свела их вместе и они только-только начинали совместную жизнь.

— А как же не сделаю, — отвечала она. — Мужнина воля — Божий приказ.

— А ежели я повелю тебе раздеться донага да пройтись средь бела дня по улице?

Он спросил так, может быть, еще и потому, что за целый год совместной жизни не только нагой — даже простоволосой никогда не видел жену. Вечно она ходила в длинном, до пят, платье, шею и голову заматывала платком так, что видны были одни ее задумчивые голубые глаза да острый небольшой нос. В постель к нему она ложилась всегда в полной темноте, а утром вскакивала до свету.

— Повелишь — так как же не пойти-то!.. — промолвила она, опуская голову.

— Раздевайся тогда да ступай, — сказал он, разбираемый любопытством. — До нитки раздевайся…

Жена стояла среди избы в своем длинном платье. Губы ее дрогнули по-детски, и она промолвила просяще, еле слышно, боясь, наверное, что услышит Бог:

— Господи! Да ты чего?

— Давай, давай! До околицы и обратно, не спеша. Ну!

И не мигая стал смотреть на жену.

Она нехотя стянула сперва платок. Волосы рассыпались и упали на спину. Затем расстегнула платье на груди, сняла и уронила на пол…

В комнату бил яркий солнечный свет. Точно выйдя из ледяной воды, жена горела всем телом. Впервые увидел и понял он в эту минуту, что стройности его жены позавидовала бы не одна женщина.

Стоя среди вороха одежды, она закрывала ладонями маленькие груди. Потом, словно враз обессиленная, уронила руки вдоль тела, наклонила голову, перешагнула через свою одежду и пошла… Пошла тихонько, так и не поднимая головы, словно искала что-то на земле.

Он догнал ее уже во дворе, схватил в тот самый момент, когда жена открывала дощатые воротца, чтобы ступить из ограды на улицу.

Потом несколько дней удивлялся этому случаю. Удивлялся до того, что уже и сам стал сомневаться: «Не может быть, чтобы вышла на улицу. Знала, что остановлю. Знала…»

Однажды он колол дрова. Жена относила поленья в сарай и складывала их там.

Присев у плетня покурить, посадил рядом жену.

— Не верю все-таки, чтобы вышла тогда на улицу голая, — сказал он, помолчав.

— Как же могла ослушаться бы? — укоризненно спросила она.

— Врешь ты, врешь! А если бы тебя я… вон руку велел отсечь самой себе? А?!

— А что же… Значит, Богу так угодно.

— Богу! А ну-ка… раз Богу! Вон топор, в чурке торчит.

Жена сидела не шевелясь.

— То-то же! А то Богу… Не вышла бы…