Тени исчезают в полдень

Федору показалось, что на этот раз кричит старуха, — голос был изношенный и хрипловатый. Чтобы не слышать его, не видеть, как качается электрическая лампочка, Федор натянул на голову толстое крестьянское одеяло.

Так он пролежал час, может, два. А когда откинул одеяло, снова услышал останавливающие кровь стоны. Теперь они доносились с каждой минутой все тише и тише, словно человек исходил криком. И все так же покачивалась, покачивалась лампочка под потолком…

Сколько же раз потом видел Федор, как она покачивалась, эта проклятая лампочка, сколько раз слышал сквозь потолок женский плач, мужские стоны, истошные детские крики, те самые, которыми прощаются с жизнью?! Десять? Двадцать? Сто раз?

Федор этого не знал. Не знал он и того, сколько пролежал в душном, зловещем склепе. Не было в этом каменном мешке ни дней, ни ночей. Была только темнота да яркий электрический свет от лампочки, которая все качалась, качалась…

И ни разу, ни одного разу не заговорил он с отцом, который, перед тем как лечь спать на соседнюю кровать, перевязывал ему ногу и голову, а уходя куда-то после сна, ставил на табуретку еду и воду.

Сначала Федор прикидывал: ложится отец спать — значит на улице ночь; встает и уходит — наступил день. Но потом сбился и с такого счета, потому что отец иногда спал, казалось Федору, не больше трех-четырех часов, вскакивал торопливо и убегал, хлопал дверью, а иногда храпел вроде двое суток подряд, если не больше. Храпел под топот ног наверху, под стоны, плач и душераздирающие крики людей.

Нога у Федора подживала, звон в голове постепенно затихал. Когда он переворачивался с боку на бок, в глазах его уже не плавал желто-кровавый туман.

Однажды Федор, когда отца не было, встал с кровати. Попробовал ступить на ногу, но боль прострелила до самого темени. Попробовал прыгнуть на одной ноге. Прыгнул — и по голове словно кто ударил толстой плахой, аж искры из глаз посыпались. Федор сел поспешно на кровать и замер, боясь качнуть головой.

Лязгнул замок в двери, вошел Устин. Взглянул на Федора, усмехнулся:

— Раненько пробуешь.

И стал раздеваться. Раздевшись, выключил свет, лег в кровать.

— Вечер, что ли? — спросил Федор. Это были его первые слова после того, как он пытался задушить отца.

— Для кого вечер, для кого ночь, — ответил Устин из темноты. — Спи.

— Это твоя квартира, что ли? — В голосе Федора отчетливо чувствовалась насмешка, даже издевательство. Но Устин промолчал. — Немного же ты заслужил у немцев!

— Сколько заслужил, только мне известно. Тут любая квартира — моя.

— Понятно, — проговорил Федор. — И ни в одной из этих квартир ты не решаешься на ночь остаться. Боишься. В каменный погреб прячешься.

Кровать под Устином скрипнула. Но он снова не ответил.

— Не знал я, что ты… на работу тут пристроился, что староста Фомичев ты и есть. Раза четыре за «языком» наведывался в эту деревню. Уж как-нибудь выследил бы тебя, не пожалел бы пули…

Голос Федора был теперь тих и ровен, будто он беседовал с отцом о самых обыкновенных, житейских вещах.

— Ты выздоравливай-ка лучше, а там поговорим, — ответил отец из темноты устало и безразлично минуту спустя.

Потом он грузно перевернулся в постели и почти тотчас же захрапел.

…Еще прошло, наверное, несколько дней и ночей. Раза два или три Федор слышал далекую артиллерийскую канонаду. Он знал, что это означает.

Отец все время где-то пропадал, в подвал приходил редко и ненадолго. Приходя, он, как обычно, падал в кровать, почти не раздеваясь.

Теперь он не перебинтовывал Федора, забывал убирать из-под кровати ведро с нечистотами, от которого шел по подвалу тяжелый, смрадный дух.

— Убери, — сказал Федор, когда уже стало нечем дышать.

— Ничего-о… Раньше времени не подохнешь, — усмехнулся Устин, торопливо застегивая пиджак. — И ногу сам перебинтуй. Некогда мне.

— Что-то не спится тебе в последнее время. Угольков, что ли, кто в постель подсыпает?

— Я вот всыплю как тебе по больной-то башке!! — взревел наконец Устин, подскочил к сыну. — Подживать стала, мозги зашевелились?! Живо взболтаю их, как пойло в лохани…

Федор ждал этой вспышки ярости, рассмеялся отцу в лицо:

— Это вы можете. На это вы мастера. А то наверх отведи. Чтоб лампочка вон закачалась. Только не услышишь, сволочуга, ни вскрика, ни стона. Пусть лампочка хоть оторвется, а не услышишь!

Устин, опасаясь, наверное, самого себя, торопливо вышел из подвала.

Не было его долго — кажется, несколько дней. Федор лежал голодный. Хорошо, что на столике возле стены стоял полный графин воды. Сжав зубы от боли, Федор кое-как добрался по стенке до графина, перенес его к себе на табурет.

Наконец Устин вернулся, хмурый, обросший жесткой щетиной. Не раздеваясь, не снимая заляпанных грязью сапог, сел на кровать и стал не отрываясь смотреть на сына.

Где-то, далеко еще, гремела канонада, но она была теперь немного слышнее, чем раньше.

— Что, побриться даже некогда было? — спросил насмешливо Федор.