Тени исчезают в полдень

— Наше счастье, если мало, — ответил кривоплечий, с красным, как медь, лицом мужик. — Нас вот девять было. Теперь, после твоего прибытия, обратно девять.

Только сейчас Костя заметил труп, валявшийся сбоку тропинки. Вернее, не весь труп, а только ноги убитого. Падая, он упал головой в болотную ряску, ласково зеленеющую у самой тропинки, и воткнулся почти наполовину.

— Не стрелять! — приказал Костя.

Люди, оставив обрезы, обернулись. Некоторые стали закуривать, ожидая, что он скажет.

Откуда-то справа сюда, на Козью тропу, долетела глухая дробь, будто частый град ударял по чьей-то спине, обтянутой полушубком, и смолкла. Тотчас такая же дробь просыпалась слева. Затем далеко-далеко сзади.

— Обложили со всех сторон, — проговорил он.

— Это мы и сами знаем, — усмехнулся пожилой угрюмый человек с мохнатой, как овчина, шеей.

Раздался выстрел, и кривоплечий скатился под ноги Косте. Остальные припали к обрезам, начали торопливо стрелять.

— Отставить! — опять заорал Костя. — У вас что, патронов много?!

Стрельба снова прекратилась.

— Стрелять только уж наверняка. Да не высовывайтесь… Перещелкают по одному.

До вечера Костя лежал за наваленными деревьями, внимательно глядел вперед сквозь завядшие ветки. Время от времени красноармейцы пытались продвинуться по тропинке, но их отгоняли тремя-четырьмя выстрелами.

Когда стало садиться солнце, Костя ткнул в бок мужика с лохматой шеей:

— Как фамилия?

— Сажин я Парфен… Чего тебе?

— Останешься за меня. Глядеть в оба! А слушать в четыре уха! Понял? До темноты вернусь.

— Патронов там спроси у Демидки…

Костя сполз с деревьев, бросил взгляд на труп кривоплечего, потом зачем-то поискал глазами второго убитого. Еле-еле заметил над ряской два торчащих сапога — за полдня болото почти засосало его.

— Свалите-ка и этого… мешает ведь, — бросил он уже на ходу. Бросил и сжался весь: как бы еще не пустили пулю в спину за такие слова…

Пулю не пустили, и он благополучно добрался до деревни. Почти одновременно подъехали с разных концов Демид в смятой рубахе, в порванном пиджаке, Гаврила Казаков и еще три человека. У Гаврилы голова была перемотана кровавой тряпкой, лицо бледное.

Демид бросил на стол револьвер, снял пиджак, схватил обеими руками крынку, опрокинул ее в рот, долго пил, струями разливая молоко на грудь, на чистый пол…

Демид поставил крынку на стол, вытер рукавом с подбородка, потом ладонями с груди молочные капли, спросил:

— Ну?

— Держимся… пока.

— Ага. Ну что ж… — Меньшиков сел на табуретку и задумался.

После короткого молчания Казаков проговорил:

— Боюсь я, Демид, это только какой-то передовой отряд. Как бы подкрепление не подошло. Тогда…

— В том-то и дело! — вскинул голову Меньшиков. — Эти что! Этих мы до снегов могли бы сдерживать.

— Патронов-то хватит! Люди просили… — подал голос Костя.

— На этих хватит.

И опять установилось молчание. Нарушил его снова Гаврила:

— Что же делать, Демид? Этих мы, конечно, сдержим. По всему видать, их немного. Но и они нас не выпустят. Э-э, черт, мутит что-то, — потрогал Казаков повязку на голове. — И если не идет к ним подкрепление, так пошлют за ним. Дело ясное.

— Еще бы не ясное, — усмехнулся Демид. И Костя почувствовал, что Меньшиков растерян, испуган. — Уходить надо.

— Да как? Все тропы заложены.

— А как — я подумаю. Серафима! Накорми нас.

Серафима вышла из своей комнаты, выволокла из печки большой горшок.

Ели молча. Поужинав, Демид нехотя сказал:

— По всему видать — надо нам уходить глубоко, на самое дно… И с концом, чтоб никто не знал, жили мы на земле, нет ли… Ну ладно, пока все по местам. Я сейчас проверю все тропы, к полуночи буду здесь. Чуть чего — связного ко мне. А утром, с рассветом, сами сюда. К тому времени я, может быть, придумаю что.

Казаков и все остальные, кроме него, Кости, ушли.

— А ты, Жуков, чего ждешь? — поднял на него Демид круглые глаза. — Хотя постой. Вместе жили — вместе и помирать, коли что. Слышь, Серафима?

— Зачем помирать-то? — жалобно сказала она, собирая со стола тарелки. — А ты, Костенька, иди, иди… Берегись только от пули, родимый.

— Н-нет, пусть подождет! — упрямо заявил Демид. — Вот втроем и давайте думать, как уцелеть. Одна голова — хорошо, а три — лучше.

— Бог милостив, убережет, может. Гневаться ему вроде не за что на нас.

Серафима вздохнула сиротливо, потуже завязала платок на голове.

И только потом, как показалось Косте, недовольно покосилась на Меньшикова.

— Милостив? — переспросил Демид, презрительно сжав тонкие губы. — На Бога, говорят, надейся, а сам не плошай. Мы-то можем не сплошать… Можно улизнуть, говорю, сейчас втроем… Знаю тут еще одну заветную тропку… Да… Сами уйдем, а хвост останется.

При этих словах на лице Серафимы плеснулся испуг, потом проступил гневный румянец. Она поглядела на Демида осуждающим взглядом.

— Можно ли такое даже в мыслях!.. Бог требует о ближних своих заботиться больше, чем о самом себе. Попадут в руки дьяволов, нечеловеческие мучения примут.

— Да я о том и говорю! — раздраженно крикнул Демид. — Чего меня учить?