Тени исчезают в полдень

Выгнали их на берег поздним вечером. Отстреливаясь, они перебрели по воде, хлеставшей поверх льда, на островок, поросший редковатым вытаявшим камышом и мелким кустарником. За полминуты перемахнули островок, хотели броситься на противоположный берег реки. Но на другом берегу мерцали огоньки большого села, а по льду бежали навстречу им люди, размахивая охотничьими ружьями, вилами, оглоблями…

— Назад, в кусты! — прохрипела Серафима и первая попятилась в заросли.

Через четверть часа островок был плотно окружен почти со всех сторон. Их оттеснили из кустарника в самый конец острова, на голую песчаную косу. Но уже наступила темнота, и на черном, мокром песке они были невидимы.

— Васюха, давай кинемся на них обвалом, — нетерпеливо сказал из кустарников молодой, ломкий голос. — Их всего трое, задавим моментом.

— У них оружие, дурак. На пулю семь раз наткнешься, прежде чем подбежишь к ним. Куда торопиться! Не уйдут теперь, сволочи. Нечего рисковать. А на рассвете, коли не сдадутся, перестреляем.

— А ежели они на лед — и дёру вдоль речки?

— А пущай… За островом лед дочиста размыло, там сплошь полыньи бурлят.

Над островком установилась полная тишина. Только время от времени там, в кустарниках, трещали сучья, шуршал прошлогодний сухой камыш под ногами. Иногда Демид стрелял наугад в темноту, но оттуда каждый раз доносилось что-нибудь насмешливое, вроде:

— Ты на карачки стань да выстрели. Может, хоть тогда попадешь.

А знакомый ломкий голос добавлял всегда одно и то же:

— Вы лучше сдавайтесь, бандюги сопатые. Отгулялись, понять бы пора…

— Побереги патроны, — негромко сказала Серафима.

— Для чего? — с отчаянием спросил Демид.

Патроны беречь в самом деле было не для чего. Это было ясно всем. Но Серафима, помолчав, все-таки прошептала:

— Господь весь мир сотворил за шесть дней и шесть ночей. За одну только минуту мало ли чего он сделать может. А у нас вся ночь впереди…

— А-а, взять бы твоего Бога за бороду да высадить оставшиеся патроны прямо в замасленное хайло, — с тяжелым отчаянием огрызнулся Демид.

— Язык-то, язык-то, гляди, отвалится, — жестко сказала Серафима.

Демид постреливал всю ночь, но Серафима ничего больше не говорила. Лежа на песке, она, мокрая, как и все остальные, прижималась все плотнее и плотнее к нему, Косте, пытаясь согреться. Но согрелся немного от ее тела, завернутого в лохмотья, он сам, а она дрожала все время мелкой дрожью.

После полуночи и ей, кажется, стало ясно, что они обречены, что не поможет им ни Бог, ни черт. Она пошевелилась, привстала:

— Что ж… родные мои. Помолимся хоть напоследок. Не грешники мы, чтоб без молитвы…

— Ляг! — прошипел Костя, услышав шум в кустарниках. — Саданут с ружья-то… — Он схватил ее за плечи и прижал к земле.

Лежа на песке, она проговорила:

— Чего уж теперь-то… Все равно уж. Была тебе я верной женой, Костенька, а любила ли — это…

Но вдруг замолкла на полуслове, к чему-то прислушиваясь.

— Что «это»? — грубо спросил Костя.

— Погоди, — попросила она.

— Н-нет, ты уж договаривай! Договаривай!

— Господи, чего ты! Любила ли, нет ли — это ты сам решай. Не умела я слова про любовь говорить, потому не говорила. Я все делала… у меня лучше на делах все выходит. А ежели не почуял любовь мою, значит плохо я любила тебя, не так надо бы, — быстро проговорила Серафима, не переставая прислушиваться.

И в это время закричали в кустарниках:

— Лед пошел! Ле-ед поше-ел!

— Тихо!! — взлетел в темное небо зычный голос. — И хорошо, что пошел. Теперь-то уж совсем живьем похватаем бандюг.

— Теперь все, — повторил и Демид, как будто до этого он еще надеялся на что-то. И обернулся к Серафиме, закричал, чуть не плача: — Чего ж он, Бог твой, а? Чего ж он, дерьмо прокисшее…

— А ты проси у него прощения, ты проси, — скороговоркой проговорила Серафима. Голос ее дрожал как-то странно. Он, Костя, догадался сразу: не от страха дрожит, а от радости вроде или от волнения.

Кругом еще несколько секунд назад стояла полная тишина, а сейчас шум, грохот и скрежет тронувшегося льда нарастали с каждым мгновением. Серафима ползала от одного к другому и кричала, горячо дыша в уши:

— Вы глядите в оба! Вы глядите в оба! Под шумок как бы не кинулись на нас. Нам бы только грохот этот переждать. А то перемелет нас, перемелет…

Для чего ей было пережидать грохот, кто их мог перемолоть — он, Костя, так и не понял в ту минуту.

Вскоре главная масса льда прошла, шум стал утихать. Льдины больше не лезли на берег. И тогда Серафима поползла к краю косы, к навороченным белым глыбам.

— Скорей, скорей! — хрипела она, задыхаясь.

И опять он, Костя, подумал: «От волнения». А вслух спросил:

— Куда скорей-то? В воду? Лучше уж быть убитым, чем…

— Костенька, ради бога… Только не вставайте, — может, не заметят нас. Он, Бог-то, может, предоставит нам еще одно-единственное… последнее… Верить только в него надо.

Ничего не соображая, Костя пополз за Серафимой. За ним, извиваясь, шуршал по мокрому песку Демид.