Теория и практика медитации

В противоположность Толстому, герои Достоевского боятся жизни, боятся простора и прячутся в замкнутом ограниченном пространстве, как крыса в норе. Вот что об этом пишет Вересаев:

«Мелкие рассказы Достоевского. Основа всех их одна: в мрачной, безлюдной пустыне, именуемой Петербургом, в угрюмой комнате-скорлупе, ютится бесконечно одинокий человек и в одиночку живёт напряжённо-фантастическою, сосредоточенной в себе жизнью».

Одинокий, глубоко интровертированный и глубоко несчастный человек, тщетно пытающийся недостаток жизненной силы, отсутствие способности любить и радоваться, — компенсировать лихорадочной работой холодного ума, тщетно пытающийся понять нечто такое, что всё прояснит и наполнит его жизнь смыслом — таков постоянный герой Достоевского. Это и «человек из подполья», и Родион Раскольников, и Иван Карамазов, и Кириллов (роман «Бесы»), и многие другие персонажи Достоевского.

Вересаев совершенно справедливо говорит о том, что фактически у всех героев Достоевского потеряна связь с жизнью, с той её сердцевиной, которая и даёт человеку смысл и радость бытия.

«Князю Мышкину Достоевского мучительно чужд и недоступен „вечный праздник природы“. Как незваный гость, „всему чужой и выкидыш“, тоскливо стоит он в стороне и не в силах отозваться душою на ликование жизни

».

Герои Достоевского хотят любить жизнь, но не могут, ибо у них нет того внутреннего богатства, той наполненности жизненной силой, при которой только это и возможно. Вересаев пишет, что все эти вопросы о смысле жизни бессмысленны и никчемны для того, кто до краёв наполнен радостью и силой жизни. Для него «есть жизнь — есть всё. Вопросы о смысле, о цели осыпаются с блистающего существа живой жизни, как чуждая шелуха».

В другом месте Вересаев говорит о том, что «живая жизнь» не может быть определена никаким рассудочным содержанием.

«В чём жизнь? В чём смысл? В чём цель? Ответ только один: в самой жизни. Жизнь сама по себе представляет высочайшую ценность, полную таинственной глубины. Всякое проявление живого существа может быть полно жизни, — и тогда оно будет прекрасно, светло и самоценно; а нет жизни — и то же явление становится тёмным, мёртвым, и, как могильные черви, в нём начинают копошиться вопросы: зачем? для чего? какой смысл?

Мы живем не для того, чтобы творить добро, как живем не для того, чтобы бороться, любить, есть или спать. Мы творим добро, боремся, едим, любим, потому что живём».

Таким образом, полнота, радость и смысл жизни возможны только для того, кто до краёв наполнен жизненной силой, кто в полной мере исполнен «духом животворящим». И проблема нищих жизнью не может быть решена никакими усилиями рассудочного ума. Совершенно очевидно, что умственное развитие взрослых, умудрённых прожитыми годами людей, несравненно выше, чем у детей. Но даёт ли это им какие-то преимущества на «празднике жизни», преимущества с точки зрения новизны, свежести, радости и полноты бытия? Ответ всем хорошо известен.

Вересаев цитирует Толстого:

«Если бы мне дали выбирать: населить землю такими святыми, каких я только могу вообразить себе, но только чтобы не было детей, или такими людьми, как теперь, но с постоянно прибывающими, свежими от Бога детьми — я бы выбрал последнее».

Толстовский Левин вспоминает своё детство как «через край бьющее и пенящееся сознание счастья жизни».