«Теория заговора». Историко-философский очерк

Завершая анализ конспирологической концепции И. С. Аксакова, мы можем сделать несколько выводов. Во-первых, как уже отмечалось, использование понятия «раса» носит у автора чисто инструменталистский, даже условный характер. Говоря о «еврейской расе», Аксаков не выделяет специфические натуралистические аспекты этого понятия, в отличие от западных конспирологов той эпохи, имевших богатый опыт расоведческих исследований. Для русского автора понятия «раса», «народ», «нация», по сути, синонимичны. Во-вторых, маркером расы выступает религиозная принадлежность, которая находит наиболее полное выражение в социальной практике. Таким образом, Аксаков, избегая известных ограничений натуралистического варианта «теории заговора», смог перейти к социоцентрической модели конспирологии. В целом, сравнивая позиции Самарина и Аксакова, можно констатировать, что взгляды последнего явно последовательнее, обращены не к изрядно устаревшим конспирологическим стереотипам XIX века, таким как «иезуитский заговор», как в случае с Самариным, но отражают и осмысляют актуальные социально-политические процессы. Впрочем, несмотря на всю «злободневность», концепция Аксакова оставляет равнодушными не только широкие круги читателей, для которых автор, в духе того времени, прочно ассоциировался с «консерватизмом» и «охранительством», но и высших лиц Российской империи, не нашедших в статьях автора поводов для беспокойства.

Как мы помним, в 30-е годы XIX столетия предпринимались попытки легитимизации «теории заговора»; в максимальной форме предполагалось её встраивание в политико-правовые процессы, в минимальной — влияние на принятие конкретных решений. Но обращения А. Б. Голицына, М. Л. Магницкого не нашли соответствующего отклика у Николая I, несмотря на определённое созвучие апокалипсических построений первых отечественных конспирологов и конкретных социально-политических процессов того времени. Своеобразной наследницей Магницкого и Голицына в начале 80-х годов выступает Ю. Д. Глинка. Как и её предшественники, Глинка принадлежала к высшим кругам русского общества, что обеспечивало ей возможность непосредственного обращения к первым лицам императорской фамилии. Проведя долгое время за границей, где она участвовала в интригах, направленных против русских политических эмигрантов, Глинка начинает воспринимать себя не просто как сыщика-дилетанта, но в качестве политического агента русского правительства.

В новой роли Глинка стремится оказывать непосредственное воздействие на молодого императора Александра III. Учитывая трагические события, после которых Александр и получил престол, он должен был быть особенно восприимчив к конспирологической риторике. Тем более что после убийства Александра II волна террора так и не спала. По сути, Александр, безвыездно живший с семьёй в Гатчине, оказался в негласной осаде. Из-за опасности новых покушений постоянно переносилась церемония коронации в Московском Кремле, которая традиционно играла роль неофициального, но авторитетного для страны свидетельства преемственности власти. В данной ситуации любой намёк на заговор воспринимался более чем серьёзно.

Письмо Глинки Александру III представляет собой попытку донести до царя информацию на крайне актуальную тему. Но центральное место в письме занимают сведения не об активности заговорщиков-революционеров, речь идёт о куда более экзотической опасности. По словам Глинки, ультиматум России и её верховной власти выдвинул Всемирный еврейский союз. «Главный раввин Парижа» потребовал предоставить еврейскому населению России религиозные и гражданские права. По поводу Всемирного еврейского союза корреспондент говорит коротко, но эффектно: «Этот Союз — гигантская сила, располагающая огромными деньгами и пользующаяся широкой сетью тайных связей»^{384}

.

Реактивность «теории заговора» наиболее ярко проявляется при обращении к отечественной истории начала XX века. Исследователи вполне логично указывают на всплеск конспирологических настроений после первой русской революции 1905 года как на явное свидетельство присутствия и активности «теории заговора» в социокультурном пространстве России. Факт предрасположенности российской ментальности к конспирологическому мышлению у некоторых авторов не вызывает сомнений: «Особая подверженность России конспиративизму имеет несколько объяснений. В самодержавном государстве не было легитимного политического пространства для политических дискуссий и процессов. <…> Другое объяснение — это несколько двусмысленное положение России по отношению к Европе. Вызвать у русских страхи перед заговорами иностранных правительств против России оказалось совсем нетрудно»^{385}.