«Теория заговора». Историко-философский очерк

Поэтому если говорить о собственно истоках софиологии, то следует заметить, что в её основание Соловьёвым заложено несколько социокультурных кодов. Помимо христианских традиций, как католических, так и православных, можно говорить и об отчётливо различимых гностическо-герметических и розенкрейцерско-масонских влияниях. Г. В. Нефедьев замечает по этому поводу: «Гностико-каббалические истоки и свободный теософский гнозис философии Соловьёва, безусловно, сближают его с розенкрейцерством или, по крайней мере, с его мифологией. Поэтому соловьёвское наследие, бесспорно, сыграло роль промежуточного звена и интерпретационного кода в актуализации розенкрейцерства русским символизмом»^{445}

. В то же время необходимо подчеркнуть, что, несмотря на несомненную эзотерическую составляющую, учение Соловьёва не является формообразующим, программным для создания какого-либо реально функционирующего «тайного общества». В эклектической философии Соловьёва розенкрейцеровские, гностические мотивы не носят самодостаточного характера. Их ценность выводится из объективной оппозиционности материалистическим учениям. Заметим в данном контексте, что в «священной войне с атеистическим мракобесием» философ, наряду с конспирологическими гностицизмом и розенкрейцерством, использует «открытия» спиритизма и теософии. Тем не менее, наследие Соловьёва, как мы уже сказали, послужило толчком для возникновения ряда оккультных объединений.

Так, в деятельности «Братства Аргонавтов» принимали участие такие видные философы и поэты начала прошлого века, как А. Белый, Л. Л. Кобылинский (Эллис), С. М. Соловьёв, М. А. Эртель. «Говоря об “Аргонавтах”, следует иметь в виду, что это была свободная ассоциация людей искусства, литературы и науки, не связанная каким-либо уставом и не имеющая чётко обозначенных контуров. А отсюда и непрочность, недолговременность этого объединения»^{446}

.

Но следует указать на наличие конспирологических настроений у самих участников «Аргонавтов». В своих воспоминаниях А. Белый достаточно ясно, несмотря на свойственную ему экспрессивность изложения, определяет собственное отношение к «теории заговора». «Есть ещё, стало быть, что-то, присевшее за капитализмом, что ему придаёт такой демонский лик; мысль о тайных организациях во мне оживала; об организациях каких-то капиталистов (тех, а не этих), вооружённых особой мощью, неведомой прочим»^{447}. Здесь, естественно, необходимо редуцировать неловкую попытку автора «революционизировать» свои конспирологические настроения, придав им «правильный» классовый характер. Время публикации мемуаров — 30-е годы прошлого века — ясно объясняет истоки соответствующей риторики. Впрочем, далее поэт всё же возвращается к классической конспирологической схеме. «Заработала мысль о масонстве, которое ненавидел я; будучи в целом не прав, кое в чём был я прав; но попробуй в те годы заговорить о масонстве, как тёмной силе, с кадетами? В лучшем случае получил бы я “дурака”: какие такие масоны? Их — нет. В худшем случае меня заподозрили б в бреде Шмакова. Теперь, из 1933 г., — все знают: Милюков, Ковалевский, Кокошкин, Терещенко, Керенский, Карташёв, братья Асторовы, Баженов, мрачивший Москву арлекинадой “Кружка”, т. е. люди, с которыми мне приходилось встречаться тогда иль поздней, оказались реальными деятелями моих бредень, хотя, вероятно, играли в них жалкую, пассивную роль; теперь обнаружено документами: мировая война и секретные планы готовились в масонской кухне; припахи кухни и чувствовал, переживая их как “оккультный” феномен»^{448}. Негативное упоминание кадетов следует расценивать не как приверженность «правильному» классовому подходу, но как перманентную позицию Белого и его круга. Под «кадетами» здесь понимается не столько конкретная политическая партия, сколько представители либерального лагеря. Именно либерально-прогрессивная часть русского общества становится объектом критики — как со стороны представителей «Серебряного века», так и со стороны отечественных конспирологов. Понятно, что для создателей нового искусства и литературы эстетические аспекты являются основными в их неприятии либеральных ценностей, приобретших к тому времени оттенок догматичности. Но, объявив войну «позитивистской схоластике» в сфере прекрасного, символисты на этом не останавливаются, под прицел их критики попадает либеральная концепция социального прогресса. Из стремления найти альтернативу одномерному позитивизму, прямолинейному техноцентризму, неизбежному прогрессу — рождается интерес к различным «экзотическим» социальным учениям и концептам: от марксизма до «теории заговора».