Теперь ты меня видишь

Я не врала и не льстила. Через два дня после той передряги на Темзе в одной широкоформатной газете появились сразу два текста: один — на основе моего интервью, другой — на основе интервью с Таллок. И тексты эти вышли за пределы обычных репортажей, затронув базовый вопрос: что заставляет людей совершать бесчеловечные убийства?

— Я хорошая журналистка, — не без вызова заявила она.

— Я знаю. Спасибо, что не назвала меня по имени.

Она кивнула.

— Ну, а что у тебя новенького? Я так понимаю, ты не в подруги ко мне набиваешься. Ту бабу, с которой Купер якобы жил, не нашли? Мать сказала, что она с ней не знакома. Хотя она и сына лет сто не видела.

— Вообще-то я не об этом хотела поговорить. — Я украдкой взглянула на часы. — У меня для тебя, возможно, есть новая статья. Если ты, конечно, не против наступить на чью-то мозоль.

Она лукаво ухмыльнулась. В этот момент дверь открылась, и в кафе вошли три чернокожие девушки. Я встала, чтобы поздороваться с ними.

— Что с вами случилось? — спросила Рона.

— Подралась с одной баржей. Спасибо, что пришла. Привет, Тиа.

Двенадцатилетняя девочка, очень похожая на Рону, только ниже, стройнее и даже миловиднее, застенчиво мне улыбнулась.

— Это Ребекка, — представила Рона третью. — Подружка моя. С ней тоже такое было.

— Молодцы, что пришли. Я хочу вас познакомить с одним человеком.

Статья о Роне, ее подругах и проблеме групповых изнасилований в целом появилась восемь дней спустя. На первой полосе «Сандэй таймс» напечатали фотографию чернокожей девушки, грустно глядящей на Темзу. Это был кадр из фотобанка — всем девушкам Эмма гарантировала анонимность, — но он в полной мере раскрывал заявленную тему: что значит быть молодой чернокожей девушкой, которая живет в южном Лондоне и с ужасом встречает наступление нового дня.

В выражениях Эмма не стеснялась и миндальничать ни с кем не думала. Такое, конечно, не станешь лениво почитывать воскресным утром за чашечкой чая. Действия полиции, в общем, критике не подверглись, Эмма даже включила комментарии начальника «сапфировых отрядов», но вопрос был поставлен ребром: неужели власти игнорируют незащищенные слои населения, потому что правда колет им глаза?

Вскоре после публикации Эмма по телефону рассказала мне, что газета заказала продолжение и на этот раз просила побеседовать с учителями и общественными деятелями на местах. Поговаривали, что статью могут номинировать на какую-то журналистскую премию.

В последние дни сентября я начала несмело выходить в люди. Когда закончилось дознание в отношении трупа Аманды Вестон, ребята буквально силком потащили меня в боулинг, а я на удивление вяло сопротивлялась. Ребра еще не зажили окончательно, поэтому я сидела в сторонке и старалась пореже смеяться.

Еще через пару дней мы сходили в уютное индийское кафе, куда можно приносить свое пиво. Джосбери тоже был там, по-прежнему с перевязью на руке. За весь вечер он ни разу со мной не заговорил, но мы часто обменивались взглядами. И я невольно задалась вопросом, не составит ли кое-кто нам с мишкой компанию, причем в самое скорое время.

А потом, первого октября, сто с лишним лет спустя после гибели Элизабет Страйд, моя безмятежная новая жизнь резко оборвалась.

49

Понедельник, 1 октября

Шарлотта Бенн лежит на двуспальной кровати в главной спальне дома. Лежит не в ту сторону: ноги, в тех же туфлях, в которых она открывала дверь, покоятся на подушке. Подушке ее мужа. Он разозлится, если придет домой, а подушка помята. Шарлотта уже застелила кровать, расправила простыню, разгладила все складки, взбила одеяло и подушки, сложила покрывало и равномерно разбросала декоративные шелковые подушечки. Теперь придется начинать заново. Когда все это закончится?

— Можно мне привстать? — спрашивает она.

— Нет, — отвечают ей.

— Меня тошнит.

Молчание.

— Покрывало не отстирается. Придется нести в химчистку.

— Симпатичная комнатка. Сама дизайном занималась?

— Да, — говорит Шарлотта, хотя это неправда: на самом деле она нанимала очень дорогого дизайнера, которого посоветовала подруга. — Все сама выбирала. Несколько недель потратила.

— Тут хорошо использованы нейтральные цвета, — говорит голос ей на ухо. — Это твои любимые цвета?

— В доме есть деньги, — говорит Шарлотта. — В сейфе на первом этаже. Несколько сотен фунтов, по-моему. Я скажу вам комбинацию. Шесть, семь, три… — Она слышит какой-то шелест сзади. — Что вы делаете?

— Я хочу задать тебе один вопрос насчет морали. Как ты считаешь, мораль абсолютна? Или ее можно корректировать? Не двигайся, а то башку отстрелю.

Шарлотта заставляет себя лежать неподвижно.

— Я не понимаю, о чем вы. Вы, кажется, с кем-то меня перепутали.

Она плачет и при этом боится, как бы не испачкать покрывало потекшей тушью.

— Если бы кто-то из твоих близких совершил ужасное преступление, как бы ты поступила? Ты бы все равно его поддерживала и не думала о последствиях?

— Я не понимаю, что вам от меня надо.

Слезы стекают по щекам ручейками. Один уже дополз до уха. Шарлотте хочется смахнуть влагу, ей щекотно — но она не смеет пошелохнуться.