Теплый ветер с сопок

Здоровеньки Булы жил в общежитии с незапамятных времен. На какие средства он жил — никто не знал. Каждое утро он будил всех ударами в чью-нибудь дверь и грозным криком: «А ну открывай… всех сейчас сукиных сынов поразгоняю!» А когда дверь распахнулась, сдержанно произносил, дыша перегаром: «Здоровеньки булы, хлопчики! Пустые бутылки имеются?» Если заход был холостой, он, вздыхая, начинал мести коридор, потом двор, потом чистил мусорный ящик — все это по доброй воле, бесплатно. Но к вечеру обыкновенно изловчался набраться так, что уже не ворочал языком. Его не гнали — подкарауливали, угощали папиросами, отдавали старые ботинки.

— Вот спасибочко, хлопчик. Дай бог тебе здоровья!

Василий посмотрел, как Здоровеньки Булы красными, уже навечно обмороженными руками опрокинул кружку, и пододвинул ему тарелку с супом.

— Рубай, дед. Видишь, оно как — один теперь хозяйничаю.

Василий не любил несчастных. Нельзя показывать свою слабость — ведь чтобы помочь тебе, людям приходится отрываться от дела. Открывать душу Василий не собирался. Если бы Здоровеньки Булы спросил, почему он один хозяйничает, может, и ответил бы. Но тот сразу опьянел и начал трубным голосом петь. Потом спохватился и замолчал, поглядывая липким взглядом на бутылку.

А Василий все думал о своем. Маша, конечно, не вернется. Прицел у нее дальний, значит, понимает, что в тридцать лет ум становится сильнее сердца — сердце простит, ум будет помнить всегда. И бульдозеристы будут замолкать при нем, чтобы вдруг не принял анекдот или побасенку на свой счет.

Одного Василий не понимал, почему так внезапно. Наверное, в очках, с дипломом мужчина солиднее. Недостатки свои Василий знал, но ведь и она не больно-то честна, из-под прилавка берет. Из послевоенной голодухи вывод неправильный сделала, что первым делом о себе заботиться надо. Когда есть нечего, и не такое сотворишь — ведь в детстве под лавку он спрятался потому, что у соседской девчонки горбушку украл. О таком надо помнить: коммунизм мы все строим — и кто воровал горбушки, и кто не воровал. Только не уходить надо, а объяснить, какой в тебе недостаток, сообща-то его ликвидировать легче.

Государство не жалело денег, чтобы быстрее настроить заводов и жилья для людей. Были в те годы парни, которые после столовских щей просиживали ночь над учебником, а утром шли на смену. Но он не виноват, что не пристрастился к чтению: одну им тогда книжку вертолет доставил — «Руководство по котлонадзору», одну на тридцать шесть человек. А в остальных ящиках лежали валенки и детали к тракторам, они были нужнее.

Выпроводил Василий Здоровеньки Булы, хватанул из его же кружки и упал в яму, где не было ни воспоминаний, ни переживаний.

На другой день он спал долго и встал с трудом. Чтобы куда-нибудь деться, решил сходить в контору. В конторе к нему сразу подошел Марувич:

— А я за тобой посылать собрался. Вид что-то у тебя… Надо отработать, не вышел в последний день Серега. Неловко две смены подряд, поэтому и прошу именно тебя. Надо — и по партийному долгу, и по совести.

«Без агитации обойтись не может, — подумал Василий. — Сознательный выискался. Не надо только громкие слова на мелком месте бросать, они от этого расползаются».

— Ясно, — сказал он, — пойду в столовую, перекусить возьму.

— Так, — оказал Марувич, прищурившись. — С лавровым листом ты шутки брось. Я-то думал, ты болеешь. Герой…

Как заскакивал в общежитие за ватником, как доехали до полигона, Василий не помнил, думал о другом. Очнулся только в бульдозере, когда незнакомый сменщик сказал нетерпеливо:

— Еще масло менял в редукторах. Да что толку — вытащил пробку, снова стружка налипла. Редуктора бы заменить. А Серега что не вышел?

— Голову тебе заменить надо, — вдруг неожиданно для себя, зарычал Василий. — Учили тебя — отвалом поворачивай, а ты жмешь на фрикционы со всех сил!

Ошарашенный сменщик спрыгнул с гусеницы и пошел, оглядываясь, а Василий тут же остыл. Понял: это он хотел свои невеселые мысли разогнать. Стало легче — раз понял, значит немного приподнялся над переживаниями. Когда умерла мать, тоже не по себе было, хоть и не помнил ее почти. Бабка успокоила: забудется, отвердеет сердце и станешь жить спокойно. Всех бабка пережила, но здесь она не права — не может сердце отвердеть, пока человек смертен.

Василий трогал рычаг отвала вперед и вправо — «горбатый», упираясь правым углом отвала, медленно поворачивался. Тогда он брал рычаг немного на себя — отвал поднимался, и он левой рукой передвигал ручку газа — куча ледяных глыб перед ним ползла вперед. Остроугольные, поблескивающие ребрами куски сшибались друг с другом, раскалывались, рассыпались в крошево… На их месте появлялись новые сверкающие глыбы, которые тоже громоздились друг на друга — и их подминал тяжелый отвал «горбатого». Потом Василий смотрел в заднее окно, откатывался, и все начиналось сначала.