Терапия

Я ответил, что нет. Грэхэм глянул на меня и спросил:

- Можно к вам подняться?

- Хорошо, - сказал я. - Ненадолго.

Полицейские посмотрели на меня в изумлении.

- Надеюсь, вы знаете, что делаете, сэр, - неодобрительно заметил старший. - В свой дом я бы этого оборванца не пустил, вот что я скажу.

- Я не оборванец, - возмутился Грэхэм.

Полицейский в ярости выкатил на него глаза.

- Молчи, оборванец, - прошипел он. - И не попадайся мне больше на этом крыльце. Понял?

И холодно посмотрел на меня.

- Я мог бы задержать вас за то, что вы мешаете полицейскому исполнять свои обязанности, - заявил он, - но на первый раз посмотрю на это сквозь пальцы.

Я привел Грэхэма к себе и напоил чаем.

- Вам придется поискать другое место, Грэхэм, - сказал я. - Я больше не смогу вас защищать. Уезжаю за границу, возможно на несколько недель.

Он с хитрецой посмотрел на меня из-под своей челки.

- Позвольте мне здесь остаться, - попросил он. - Я присмотрю за квартирой, пока вас не будет. Как сторож.

Я рассмеялся в ответ на его нахальство.

- Ей не нужен сторож.

- Вы ошибаетесь, - возразил он. - Здесь столько всякого сброда. Вас могут ограбить, пока вы в отъезде.

- До сих пор меня не грабили, хотя квартира большую часть времени стояла пустая.

- Я же не имею в виду жить здесь, - пояснил Грэхэм, - только спать. На полу… не на вашей кровати. Я бы содержал тут все в чистоте и порядке. - Он огляделся. - Намного лучше, чем сейчас.

- Не сомневаюсь, Грэхэм, - ответил я. - Спасибо, но нет.

Вздохнув, он покачал головой.

- Надеюсь, вы об этом не пожалеете, - сказал он.

- Что ж, - ответил я, - на крайний случай я застрахован.

Я проводил его на улицу. Моросил мелкий дождь. Мне стало немного неловко, когда он, подняв воротник, взвалил на плечо скатанный спальный мешок, - но что я мог сделать? Было бы безумием отдать ему ключ от квартиры. Вернувшись, я мог обнаружить, что он превратил ее в ночлежку для бродячих философов, как он сам. Я сунул ему в руку несколько банкнот и велел найти место на ночь.

- Спасибо, - бросил он и скрылся в темной влажной ночи.

Никогда не встречал человека, который принимал бы помощь с таким безразличием. У меня такое чувство, что больше я его никогда не увижу.

Четверг, 17 июня. Уехать сразу не получилось. Позвонил Шортхауз и сказал, что ему будет удобнее, если я подожду несколько дней, пока он не согласует детали договора с другой стороной. Поэтому я в "нетерпении болтался эту неделю в городе, стараясь убить время чтением всего, что смог найти в книжных магазинах Чаринг-Кросс-роуд о паломничестве в Сантьяго. Сегодня утром съездил в Раммидж подписать бумаги и вернулся ближайшим поездом. Вечером, когда я укладывал вещи, неожиданно позвонила Салли. Впервые за многие недели.

- Я только хотела сказать, - произнесла она старательно ровным тоном, - что, по-моему, ты очень щедр.

- Пустяки, - ответил я.

- Мне жаль, что все так неприятно вышло, - сказала она. - Боюсь, я тоже виновата.

- Да, конечно, такие вещи всегда болезненны, - поддержал я, - развод выявляет в людях далеко не лучшие качества.

- Ну, я просто хотела поблагодарить, - сказала Салли и повесила трубку.

Разговаривая с ней, я чувствовал себя неуютно. Как бы снова не начать жалеть о принятом решении. С меня станется. Хочется поскорее вырваться отсюда, оказаться далеко от всего этого, в пути. Я уезжаю завтра утром. Сантьяго, я иду.

Часть четвертая

21 сентября. Я пришел к выводу, что главное различие между написанием книги и написанием сценария заключается не в том, что последний состоит в основном из диалогов, - весь вопрос во времени. Сценарий весь пишется в настоящем времени. Не в литературном, а в онтологическом смысле. (Каково, а? Вот результат чтения книг Кьеркегора.) Что я хочу сказать - в спектакле или в фильме все происходит сейчас. Поэтому ремарки автора всегда пишутся в настоящем времени. Даже когда один персонаж говорит другому о чем-то, что случилось в прошлом, по отношению к публике это сообщение происходит в настоящем. Тогда как при написании книги все принадлежит прошлому; даже если вы пишете «Я пишу, я пишу» снова и снова, акт написания закончен и, так сказать, забыт к тому моменту, как это будут читать.