Тернии

Кадки, в которых бродит сусло, а в нем копошится какая-то живность. Крошечные розовые вилочки-двузубцы с безостановочно молотящими воздух ножками.

— Странное место, — произнес Беррис. — Но довольно уютное. Они вежливо отвечали на наши вопросы, сами тоже о чем-то спрашивали. Мы отвечали. Мы все записывали. Через какое-то время до нас дошло, что мы в заключении.

Глаза Элизы блестели. Она, не отрываясь, смотрела Беррису в рот, ловила каждое слово.

— Передовая научная культура. Может быть, даже постнаучная. По крайней мере, постиндустриальная точно. Малкондотто казалось, что всю энергию они получают термоядерным синтезом, но это были только догадки. А на третий или четвертый день мы уже не могли ничего проверить.

Ей это вовсе не интересно, внезапно осознал Беррис. Слова влетают в одно ухо и со свистом вылетают из другого. Зачем тогда было приходить? Зачем расспрашивать? Казалось бы, эта история, перекроившая — в самом буквальном смысле — его судьбу, должна интересовать ее; но она сидит, смотрит на него своими большими глазами и не слышит ни слова. Он мрачно оскалился. Дверь заперта. Но нет, она не уйдет. И взором молнию метнул и молвил Мореход[22].

— На шестой день они явились к нам и увели Марко.

Наконец какая-то реакция. Дрожь. Трещина в гладкой холодной стене.

— Больше мы его не видели. Но мы сразу почувствовали, что с ним… собирались сделать что-то плохое. Марко ощутил это первым. У него была потрясающе развитая интуиция.

— Да-да, это у него было. Дар предчувствия.

— Его увели. Мы с Малкондотто остались одни. Сидели и строили домыслы. Прошло несколько дней. Потом они явились за Малкондотто. Марко мы больше не видели. Малкондотто успел поговорить с ними, прежде чем его увели. Он узнал, что с Марко… проводили эксперимент. Неудачный. И сразу похоронили где-то в пустыне, даже не дав нам проститься с ним. Потом они принялись за Малкондотто.

Она опять не слушает, понял Беррис. Ей нет до этого ни малейшего дела. Крохотная искорка интереса, когда я рассказывал о том, как умер Марко. И снова… nulla[23].

Но ей ничего не остается, кроме как сидеть и слушать.

— Потянулись дни. Потом явились за мной. Они показали мне Малкондотто. Мертвого. Он выглядел… примерно, как я сейчас. Совершенно не по-человечески. Жутко. Я не понимал, что они пытаются сказать мне. Монотонное гудение, торопливый скрежет. Наверное, так разговаривали бы кактусы, обрети они вдруг дар речи. Потом меня вернули в… камеру и промариновали еще немного. Похоже, они пересматривали свой эксперимент, пытаясь понять, в чем ошиблись, какой орган нельзя трогать. Я ждал миллион лет, пока они вернутся. Они вернулись. Растянули меня на операционном столе. Результат налицо.

— Я люблю тебя, — сказала Элиза.

— ?

— Миннер, я хочу тебя. Я вся горю.

— Лететь домой было очень одиноко. Они отвезли меня назад к кораблю. Я по-прежнему мог управляться с приборами… главное было привыкнуть. Постоперационная реабилитация была очень короткой. Потом они направили наш… мой… корабль к Солнечной системе. Весь полет я прескверно себя чувствовал.

— Но ты долетел до Земли.

Но как же ты сейчас вне сферы ада?

О нет, здесь ад, и я всегда в аду[24].

— Да, долетел, — ответил он. — Элиза, пойми меня правильно, я сразу повидал бы тебя… но я же не был вольной птицей. Мне тут же вцепились в глотку. Потом хватку слегка ослабили, и я сбежал. Прости меня, пожалуйста.

— Миннер, я люблю тебя.

— Элиза…

Она придавила пальцем крохотный бугорок в ямке у шеи. Полимеризованные цепочки платья испустили дух. Невесомые черные черепки ссыпались на пол.

Столько плоти. Столько жизни. От Элизы волнами бил дурманящий жар.

— Элиза…

— Иди сюда. Прижмись ко мне своим странным телом. Погладь меня этими руками. Маленькими отростками.

Какие широкие для женщины плечи. Массивные груди крепко посажены на торс, закреплены мощными контрфорсами и натянутыми, как струны, кабелями мускулов. Бедра матери-земли, ляжки куртизанки. Она стояла невыносимо близко к нему. Он задрожал, чувствуя, что начинает плавиться в волнах жара, и она отступила на шаг, чтобы он мог рассмотреть ее в полный рост.

— Элиза, это неправильно.

— Но я люблю тебя! Разве ты не чувствуешь?

— Да.

— У меня не осталось никого, один ты. Марко больше нет. Ты был последним, кто его видел. Ты — моя цепочка к нему. И ты такой…

Ты Елена, подумал он.

— …красивый.

— Красивый? Я — красивый?!

Так говорил Чок, Дункан Дородный: «Осмелюсь предположить, женщины будут валиться вам под ноги пачками… в гротесковости есть своя притягательная сила.»

— Элиза, пожалуйста, не надо. Оденься.

— Ты же здоров! — В темных манящих глазах блеснула настоящая ярость. — Ты вполне нормален!

— Может быть!

— Ты что, отвергаешь меня? — Дрожащим пальцем она ткнула ему в область поясницы. — Эти чудовища… они… ты по-прежнему мужчина?

— Может быть.

— Тогда…

— Элиза, я через столько прошел…

— А я что, нет?

— Ты потеряла мужа. Это старо, как мир. А то, что случилось со мной, не имеет аналогов. Я не хочу…

— Ты боишься?

— Нет.

— Тогда покажись мне, какой ты есть. Сними халат. Вот же постель.