Тернистым путем

Преторианцы, которым давно не представлялось случая преступить предписание величайшего знатока жизни среди поэтов – ничему не удивляться, находясь здесь, часто поддавались восторженному изумлению. Центурион Юлий Марциал, которого недавно против правил посетили в лагере жена и дети, причем за ним наблюдал сам император, ударил кулаком по своему бедру и с громким восклицанием: «Полюбуйтесь!» – указал товарищам на колесницу Селевка, которой открывали дорогу четыре скорохода в куртках из бомбикса цвета морской волны, с длинными рукавами, богато украшенных серебром.

Босоногие мальчишки с быстрыми худыми ногами, похожими на ноги газели, были достаточно красивы и точно вылиты из одной формы. Но более всего достопримечательным показались центуриону и его соседям блеск и сверкание, исходившие от их нежных щиколоток, когда заходящее солнце сквозь разорванные черные тучи мимолетно посылало на землю сноп ослепительных лучей. Каждый из этих мальчишек носил золотые обручи, усыпанные драгоценными каменьями, а рубины, сверкавшие на упряжи лошадей Селевка, были еще драгоценнее.

В качестве распорядителя празднества и предвестника подобных выставок богатства, из которых одна должна была быстро следовать за другою, Селевк приехал заблаговременно, как только короткие египетские сумерки уступили тьме и нужно было осветить цирк.

Вот появилась прекрасная нарядная женщина в больших носилках, над которыми развевался широкий покров из белых страусовых перьев, шевелившихся при дуновении вечернего ветра подобно кусту водяных растении. Десять белых и десять черных девушек несли это сиденье-трон, а впереди них ехали двое хорошеньких детей верхом на прирученных страусах.

Красивый сын одного знатного дома, который, подобно императору в Риме, принадлежал к обществу «синих», сам правил великолепною четверкою белых лошадей, запряженных в колесницу, всю густо покрытую бирюзою, а на конской упряжи виднелись отшлифованные сапфиры.

Центурион Марциал покачал головою в безмолвном удивлении. Его лицо сильно потемнело вследствие многочисленных войн, в которых он участвовал на Востоке, а также в отдаленной Шотландии, но узкий лоб, отвислая нижняя губа и тусклый взгляд его глаз указывали на ограниченность его умственных способностей. Несмотря на это, в нем не было недостатка в силе воли, и в кругу товарищей он считался хорошим вьючным животным, на которого можно навалить столько, сколько могут вынести его силы. Он мог яриться, как рассвирепевший зверь, и он давно уже достиг бы более высокого положения по службе, если бы в подобном гневном припадке чуть-чуть не задушил одного из своих товарищей.

За этот тяжелый проступок он был жестоко наказан и принужден во второй раз начинать службу сначала.

Что он, несмотря на свое низкое происхождение, вскоре снова получил жезл центуриона, этим он был обязан в особенности молодому трибуну Аврелию Аполлинарию, которому спас жизнь во время войны с армянами и которого здесь, в Александрии, цезарь собственноручно столь страшно изувечил из-за своей мнимой «возлюбленной».

Ограниченный центурион обладал верным сердцем. Точно женщина к детям, привязался он к знатным братьям, которым был обязан столь многим, и если бы только позволила служба, то он давно бы уже отправился в Канопскую улицу, чтобы взглянуть на раненого. Но он даже не находил времени для того чтобы иметь сношения со своим семейством. Более молодые и более богатые товарищи, желавшие предаваться наслаждениям большого города, снова навалили на него добрую долю своих обязанностей.

В это утро один молодой знатный воин, начавший свою службу прямо с должности центуриона, обещал Марциалу несколько входных билетов на ночное представление в цирке, если он согласится взять на себя исполнение его служебных обязанностей в амфитеатре. И это предложение было на руку Марциалу: оно давало ему возможность устроить для двух самых дорогих ему существ, для жены и матери, самое величайшее удовольствие, которое только могло быть предложено жителям и жительницам Александрии.

Как только теперь появлялось что-либо замечательное вне цирка, он сожалел, что уже заранее отвел женщин на места, находившиеся в одном из верхних рядов. Он желал бы показать им лошадей, колесницу и украшенные бирюзою и сапфирами одежды одного из «синих», хотя какой-то декурион при виде его воскликнул, что римские патриции совершенно правы, пренебрегая украшать свои собственные особы столь варварским образом; а какой-то александриец среди преторианцев уверял, что для его соотечественников эллинского происхождения хорошо расправленная складка имеет больше значения, чем целые ряды драгоценных каменьев на хланисе.

– Но почему ж толпа так бурно приветствовала «синего»? – спросил придворный страж, уроженец Паннонии.