Terra Insapiens. Дороги

— Пусть так… Но помощь и силу, поддерживающую меня, я чувствую.

— Вы же не Бога ищете. Вы себе оправдания ищете, — вдруг заявил Паскаль.

Мессия не удивился и не обиделся, но возразил.

— Не себе — человеку… А хоть бы и себе. Что в том дурного?.. Если Бога нет, то человек — эфемерная вещь. Сам себя придумывает, своими фантазиями живёт.

— Вы верите, что Бог есть. Я верю, что Бога нет. У нас разные веры.

— Моя вера мне крылья даёт, а ваша — голое и бессильное отрицание. Не верите в христианского Бога, найдите своего.

— Главное, страх Божий иметь? — продолжал своё Паскаль.

— Ну, если глуп, имей страх, — вздохнул Мессия, — а, если умён, имей любовь.

Паскаль насупился и замолчал.

— И вы, уважаемый, — повернулся Мессия к Ньютону, работавшему на соседней грядке, — перестали ходить на службу.

— Стар я уже, — хмуро сказал Ньютон, — чтобы свои убеждения менять. К тому же латынь я не понимаю, а просто для галочки отсидеть — смысла не вижу… Давайте, я лучше монахам физику начну преподавать. Не сложно, в рамках средней школы.

Мессия опять улыбнулся. Артур отметил для себя, что Мессия изменился, стал спокойнее, уверенней и улыбчивей, как человек, который наконец нашёл себя и своё место.

— Ничего не имею против науки… Многие учёные пришли к выводу, что в основе Вселенной лежит антропный принцип, что указывает на разумный замысел Творца… Но монастырь не место для мирских наук. Где-нибудь в городе, хотя бы в Кардерлине, вы могли бы набрать смышлёных малышей на свои уроки. Для этого вам надо изучить их язык. Я вот его каждый день изучаю, чтобы в будущем для мирян проповедовать на понятном для них языке.

Подошёл Адам и обратился к Мессии.

— Там какой-то крестьянин вас спрашивает. Жена у него помирает, вас просят приехать, исповедовать и соборовать.

Мессия поднялся, отряхнул сутану от земли и пошёл в монастырь.

— А разве это его дело? — удивился Артур. — Для этого любой священник сгодится.

— Может быть, но Мессия не отказывает, если его просят, — сказал Сократ. — За это я его уважаю.

— О чём беседовали? — присел возле работающих Адам.

— Да он меня всё в церковь затащить пытается, — хмуро бросил Паскаль, кивнув головой в сторону Мессии. — А мне надоело притворяться.

— Сходил бы, поддержал Мессию, — выпрямился, потирая натруженную спину Сократ, — небось, не развалишься. А то пойдут пересуды, что Аббат с безбожниками дружит. У него ведь и так недоброжелателей хватает.

— Я с монахами легко общаюсь, — продолжил он. — С верующими проще дело иметь. В наше время у людей такая каша в головах! Смесь христианства с язычеством, с пантеизмом, с неверием — сам чёрт ногу сломит! С верующими всё понятно. Знаешь — чего от них ждать, каковы их мечты и намерения. Если что-то пошло не так, всегда можешь взять их священную книгу и ткнуть носом — «что ты, дружок, свою веру нарушаешь!» Верующих не бойся, бойся неверующих. Вот от них можно ждать чего угодно. Даже, если они считают себя высоко моральными людьми. Мораль без веры, что песок без цемента. На ней ничего не построишь, всё развалится от дуновения ветра.

— И какая ваша вера? — с плохо скрытой иронией спросил Паскаль.

— Моя вера в человека! — не смутился Сократ. — Такая религия тоже есть.

Вечером Артур, заскучав от безделья, решил подняться на колокольню. По ветхой деревянной лестнице он забрался наверх, и там неожиданно увидел Поэта. Он сидел на полу, прислонившись к стене. Услышав шаги, он поднял голову.

— Что вы здесь делаете? — удивился Артур.

— Я слушаю музыку.

Артур прислушался к вечерней тишине.

— Где? Я ничего не слышу.

— Я слушаю музыку в себе. Она звучит у меня в голове.

Он смущённо улыбнулся.

— Наверно я бог бы стать композитором, если бы мог её записать. Но я не знаю нотной грамоты, да и лень мне её записывать. Она просто звучит во мне. Этого достаточно.

— И на что она похожа?

— По-разному. Зависит от настроения. Иногда это грустный сонет на расстроенном пианино… Иногда — это бравурный марш с целым оркестром… Иногда — это голос скрипки под аккомпанемент фортепиано… По-разному.

— А что сейчас звучит в вашей голове? — заинтересовался Артур.

— Что-то трагическое, — смутился Поэт. — Напоминает «Сарабанду» Генделя.

Он помолчал, задумавшись, и потом сказал:

— «Que me vent cette musique?» — удивлённо спрашивал себя Толстой. Его пугала эта явная власть над ним непонятной ему стихии.

— И, хотя я поэт, — продолжил он, — я признаю первородство музыки. Сама поэзия — тоже музыка, музыка слов. Все виды искусств содержат в себе музыку. Она течёт по мраморной коже античных статуй, она растекается красками по полотну картины… Иногда я думаю, что музыка — это ангельский язык. Мы его не понимаем, но можем чувствовать. Наверно так и должен работать ангельский язык. Он не несёт смыслы, он несёт чувства. Всё человеческие смыслы иллюзорны, они ветшают и рассыпаются от времени, иногда даже в пределах одной жизни. А чувства вечны, они неподдельны. Они меняют своих обладателей, но сами остаются неизменны.

— Вам надо было стать композитором, а не поэтом, — улыбнулся Артур.