Терри Гиллиам: Интервью: Беседы с Йеном Кристи

Они никогда на меня не давили, потому что знали, что я всегда учился хорошо. Я был их первенцем, которому всегда сопутствовал успех. Они несколько смутились, когда заметили, что в колледже я свернул с прямой дороги и едва смог закончить. На самом деле я бы и не закончил, если бы не сумел уговорить преподавателя по скульптуре поставить мне тройку вместо «неуда». То есть в академическом смысле я показал полную несостоятельность. Но я узнал все, что мне нужно было знать.

У меня было два любимых профессора. Один преподавал рисунок. Я всегда находил у него поддержку, он стал учить меня смотреть на вещи аналитически — обращать внимание на очертания, форму, цвет. Он описывал словами, как мы смотрим на мир, и для меня это было по-настоящему важно. Преподаватель политологии, то есть основной моей специальности, тоже был замечательный. Он понимал, что я занят другими вещами и учебе уделяю мало времени. В то же время он видел, что я занимаюсь реальной политикой, а не теоретической. Помню, когда на семинарах начинались дискуссии о том, что какие-то вещи невозможно сделать, я шел и делал то, о чем они спорили, — здесь же, прямо под окном, чтобы они могли убедиться. «Оставьте свои теории — я реально делаю то, о чем вы говорите, вам остается только смотреть». Здесь я был довольно последовательным: все время делал что-нибудь назло другим. Если все шли одной дорогой, я всегда выбирал другую — просто из любопытства или чтобы избежать конкуренции и хоть в чем-нибудь поступить по своему усмотрению.

Вне колледжа — думаю, я был тогда на втором курсе — я все лето работал на сборочном производстве «Шевроле» в ночную смену, с восьми вечера до пяти утра. Несмотря на все стипендии, денег мне не хватало. Я не прошел тест на дальтонизм и не мог, таким образом, выполнять операции, связанные с различением цветов, поэтому меня поставили мыть стекла на правых бортах машин, внутри и снаружи, причем мыть надо было с аммиаком. Летом в Калифорнии ничего хуже в смысле работы придумать, наверное, невозможно. В шестидесятые годы лобовые стекла делали с крутым наклоном, то есть тереть можно было до бесконечности, в лицо брызгало аммиаком, и я все это возненавидел. На конвейере скорость была, кажется, пятьдесят четыре машины в час, я все время отставал, приходилось наверстывать в перерывы. Эта сборка до сих пор остается самым страшным из моих кошмаров: в рисунках и в анимации, которую я делал для «Пайтона», очень много однообразного ручного труда и разных механизмов.

Однажды я решил пройтись вдоль конвейера через все это громадное производство и посмотреть, что происходит дальше с машинами, которые я так старательно полировал. Я проследил их путь и обнаружил, что они снова покрыты жирными карандашными пометками. Получается, что я мыл стекла лишь для того, чтобы кто-то еще мог их разметить. И я сказал себе: «Все, больше я здесь не работаю. И больше никогда не буду работать просто за деньги».

Тем летом я сформулировал для себя правило: буду заниматься только тем, что могу проконтролировать. Я ушел с завода и остаток лета проработал в детском театре, снова строил замки, красился в зеленый цвет, чтобы играть людоеда, — работа в обычном смысле этого слова закончилась для меня навсегда. Летом, между вторым и третьим курсом, я учительствовал в летнем лагере в горах над Палм-Спрингс — туда съезжались дети из Беверли-Хиллз. Были дочь Дэнни Кея, сын Хеди Ламарр и сын Уильяма Уайлера — а я был режиссером-постановщиком в драмкружке[47]. О драме я ничего толком не знал, не считая того, чему научился, разыгрывая из себя дурака и участвуя в разных пьесах. Я затеял очень амбициозную постановку «Алисы в Стране чудес»[48]

и привлек к участию всех и каждого. Лагерь был рассчитан на восемь недель, но постановку готовили к родительскому дню, запланированному на шестую неделю, и довольно скоро стало ясно, что я отхватил больше, чем могу проглотить. В последний момент, за неделю до премьеры, я заявил, что у нас ничего не получается, и отменил представление. Все кругом были в ужасе, потому что постановка была основным событием родительского дня, — этот кошмар вернулся потом ко мне во время работы над «Бароном Мюнхгаузеном». Тогда я тоже был уверен, что откусил больше, чем смогу проглотить, и что фильм так и останется незавершенным.

Почему для своей первой постановки вы решили взять «Алису в Стране чудес»?

Потому что я любил эту книгу, потому что у Эрни Ковача была замечательная постановка «Алисы», построенная на бессмыслице, потому что Америка в целом к нонсенсу относится с подозрением. Кстати, в английских комедиях меня привлекало именно отсутствие всякого страха перед нонсенсом — Америка всегда слишком стремилась к серьезности, к самовоспитанию, всегда отличалась желанием буквально во всем найти воспитательный смысл.