Территория тьмы

Когда случается кризис — как произошло, например, во время китайского вторжения, — то символический характер всех этих структур становится очевидным. Произносятся длинные речи, делаются рапорты. Публично совершаются широкие жесты: например, женщина-министр здравоохранения сдает кровь, кто-то еще жертвует личные драгоценности. Различные службы прекращают работу. Но вот потом, похоже, все теряются: а что делать дальше? Может быть, провозгласить Закон о защите королевства? DORA — так его сокращенно называют [31], как бы наделяя утешительной фамильярностью правильно подобранный ярлык; и в течение нескольких дней все твердят это новое слово, точно заклинание. В 1939 году британцы уже провозглашали ДОРА. И вот теперь индийское правительство делает то же самое. Британцы рыли окопы. Вот и теперь берутся рыть окопы в Дели — но только символически, там и сям, причем создавая опасность для пешеходов — в общественных парках, под деревьями. Окопы отвечают ненасытной потребности индийцев в сортирах под открытым небом. И почти излишне говорить, что продовольствие для символически вооруженной армии тоже оказывается на открытом рынке Калькутты.

* * *

Восточное представление о достоинстве и предназначении опирается на символические действия: таков опасный, порочный прагматизм касты. Символическая одежда, символическая еда, символический культ: Индия оперирует символами, пребывая в бездействии. Бездействие вытекает из заявленного предназначения, предназначение — из диктата касты. Неприкасаемость — не самое важное из следствий такой системы; такой важностью ее наделило лишь восточное понятие о человеческом достоинстве. На самом деле средоточием этой системы является униженное положение уборщика отхожих мест и та привычка непринужденно испражняться на веранду, свидетелем которой стал в 1901 году Ганди.

«Как только исчезнет неприкасаемость, кастовая система очистится». Такое суждение походит на гандианский и индийский пример двоемыслия. Его даже можно истолковать как признание неизбежности касты. Однако это революционный подход. Земельная реформа не убеждает брахмана в том, что он может взяться за плуг, не позоря себя. Раздача детям наград за проявленную храбрость не отменяет всеобщего мнения, что рисковать своей жизнью ради спасения чужой — непростительно. Резервирование государственных рабочих мест для неприкасаемых никому не помогает. Оно перекладывает ответственность на плечи неподготовленных людей; а положение государственных служащих из неприкасаемых, чья слава всегда опережает их самих, невыносимо. Поэтому полному обновлению подлежит сама каста; необходимо искоренить прежнюю кастовую психологию. И потому Ганди снова и снова возвращается к темам грязи и экскрементов в Индии, к достоинству уборщика сортиров; к духу служения; к труду ради хлеба. Если смотреть со стороны Запада, то его наставления кажутся ограниченными и эксцентричными; но дело лишь в том, что он прибегает к западным банальностям для выражения своих пристрастных колониальных взглядов на Индию.

Индия разложила его на части. Он сделался махатмой. Его стали почитать как праведника; его учение сделалось несущественным. Он пробудил Индию ко всей ее «бесформенной духовности», всколыхнул индийскую страсть к самоуничижению перед лицом добродетельных — к такому самоуничижению, которое одобрила бы «Камасутра», поскольку оно упрочивало участь человека в загробном мире, не понуждало его к длительному и тяжелому труду и, к тому же, доставляло удовольствие. Страсть к символическим действиям была проклятием Индии. И все же Ганди был индийцем настолько, чтобы тоже уметь обращаться с символами. Поэтому чистка сортиров превратилась в ритуал, периодически повторяемый и к тому же праведный, поскольку его учредил сам «великодушный»; вместе с тем за уборщиком сортиров сохранялось всегдашнее приниженное положение. Прялка не облагораживала труд; она лишь вошла в обширный круг индийских символов, и ее значение стремительно ослабевало. Ганди остается трагическим парадоксом. Индийский национализм вырос из индуистского движения за религиозное возрождение; и это самое движение, за которое Ганди сам ратовал, сделало крах его идей неизбежным. Он добился политического успеха, потому что его почитали; и крах он потерпел потому, что его почитали. Его крах — здесь, в его учении: он по-прежнему остается лучшим гидом по Индии. Это все равно как если бы в Англии объявили святой Флоренс Найтингейл

[32], всюду чтили бы ее статуями, имя ее не сходило бы с уст, а больницы остались бы в том же чудовищном состоянии, которое она описала.

Его поражение глубже. Ибо ничто так не подталкивает индийца еще больше замкнуться в своей надежной неподвижности, ничто так не оглупляет его и не лишает привычной учтивости, как обладание святым.

«Этот поезд в Дели идет?» — прокричал я каким-то крестьянам, вскочив на станции Морадабад в вагон поезда, который в считаные секунды должен был тронуться.

«Что это вы о себе возомнили? Говорите на хинди, если хотите услышать ответ. Тут — только на хинди».