Тесей. Царь должен умереть. Бык из моря

– Плащ этот она хранит по сию пору. Он уже потерся, и волос осыпался. Однажды я даже спросил мать, для чего она бережет эту вещь. – А потом добавил: – Почему все это оказалось скрытым от меня?

– Я связал няню такой клятвой, что даже она прикусила язык. После бури твой отец отправился своим путем, а я привел жрицу, чтобы представить ей доказательство того, что свершилось. Но ни она, ни кто-либо другой не знали имени этого мужа. Об этом просил твой отец, он сказал, что твоя жизнь будет в опасности даже в Трезене, если в Аттике претенденты на трон узнают, из какого семени ты появился. Мне помогли и фантазии твоей матери – я выдал их за истину. И когда стало известно, что я этого хочу, прочие, у кого было иное мнение, держали его при себе.

Он помедлил; муха села на золотой ободок его килика,[42] спустилась к недопитой жидкости и свалилась в нее. Дед пробормотал что-то относительно вконец обленившихся слуг и отодвинул килик. Потом он погрузился в мысли, разглядывая через окно летнее море. И наконец сказал:

– Но с тех пор я нередко думаю: что вложило в голову твоего отца, разумного мужа, миновавшего тридцатилетие, желание переплыть пролив, подобно мальчишке? Почему он был настолько уверен в рождении сына, – он, дважды женатый, но не имевший детей? И кто может следовать за бессмертными, когда их ноги ступают по земле? Теперь я спрашиваю у себя: чьи глаза, мои или твоей матери, видели яснее? Ведь, простирая руки к своей мойре, мы получаем знамения от бога.

Глава 5

Дней через семь в Трезен пришел корабль, направляющийся в Афины. Дворцовый управитель договорился о моем приезде и приглядел за всем. Не зная, что такое открытое море, я не мог дождаться времени отплытия и спустился в гавань, чтобы поглядеть на корабль. Судно стояло возле узкого мыска, называемого Трезенской Бородой; темные паруса, на бортах длинные змеи, на носу орел с головой быка, поднявший вверх крылья, – словом, критский корабль.

Они приходили к нам в основном только за данью. На Бороде стояла суета, там устроили рынок. Кузнец и горшечник, пряха и резчик, земледелец с сырами, фруктами и горшками с медом – все сидели на гальке, разложив перед собой товары. Даже золотых дел мастер, обычно выносивший в гавань дешевые безделушки, выставил ценные вещи. На Бороде было полно критян, они были заняты своими делами и глазели по сторонам.

Невысокие смуглые мореходы работали нагими, если не считать кожаной набедренной повязки, в каких ходят критяне. Они носят их под своими юбочками, что на эллинский взгляд иногда просто смешно: как говорится, много визгу, да мало шерсти. Кое-кого из тех, что слонялись по рынку, можно было принять за девиц. На первый взгляд казалось, что здесь лишь молодежь и седобородые. В Трезене, как и в большинстве эллинских городов, принято выбривать половину лица мужу, совершившему какой-нибудь неблаговидный поступок, – чтобы подольше не забывал. Ну а видеть людей, преднамеренно избавившихся от бороды, было просто невыносимо. Я не мог поверить собственным глазам. Свою-то бородку я ощупывал постоянно, но она была еще почти незаметна.

Эти щеголи в вышитых юбочках, с перетянутой осиной талией элегантно прокладывали себе путь. Некоторые, отыскав живые цветы, украсили ими длинные волосы. На их запястьях болтались свободные браслеты с печатями на золоте или резном камне; от критян исходили загадочные пьянящие запахи.

Я шел по рынку, приветствуя ремесленников и землевладельцев. Вряд ли критяне принимали меня за уроженца этой деревни, однако внимания уделяли не больше, чем какому-нибудь приблудному псу. Лишь некоторые удостаивали меня взглядом. Присмотревшись, я заметил, что к собравшемуся люду критяне относились так, словно бы это акробаты и мимы, которые собрались здесь, чтобы повеселить их; они показывали на людей и товары, окликали друг друга и пересмеивались между собой. Один из них набрал целый плащ редьки и лука и, подойдя к горшечнику, обратился к нему по-эллински с жеманным критским выговором:

– Мне нужен горшок, чтобы положить овощи. Этот подойдет.

Когда горшечник объяснил, что это лучший его сосуд, предназначенный для стола, критянин лишь повторил:

– Ничего, подойдет, – не торгуясь, заплатил и побросал в него свои овощи.

Затем я услышал негодующий женский голос. Кричала молодая жена маслодела, торговавшая, пока муж трудился за прессом. Критянин совал ей деньги[43]

явно не за горшок с маслом, потому что хватал женщину за грудь. Деревенские уже подступали к нему; назревала заварушка, я решил вмешаться и ткнул критянина в плечо:

– Слушай, незнакомец. Не знаю, какие обычаи у тебя на родине, но здесь перед тобой честные жены. Если тебе нужна женщина для развлечения, обратись вон в тот дом с раскрашенной дверью.

Он повернулся ко мне – дохляк, ожерелье из искусственного золота, на позолоченных бусинах золото отслаивалось от стекла – и подмигнул:

– А ты что имеешь с этого, паренек?

У меня перехватило дыхание. Впрочем, до него успело что-то дойти, и он отскочил. Однако негодяй не заслуживал урока, и я лишь сказал: