Тесей. Царь должен умереть. Бык из моря

Одна из женщин явилась, чтобы проверить, все ли в порядке со мной; она подняла чашу и ушла. Когда все успокоилось, я приподнялся на своей здоровой руке и поглядел на стол в противоположном углу. На нем остался нож, которым резали мою пищу. Я подумал, что, скатившись с постели, наверно, сумею до него дотянуться. Земля устала от веса моего тела, она уже слишком долго носит его. Пытаясь повернуться, я поднял правой рукой левую руку – чтобы изменить ее положение. Однако, поглядев на пальцы, заметил, что они шевельнулись… чуть-чуть, но тем не менее они распрямились, покоряясь моему желанию, и вновь сжались. Я прикоснулся к ним, прикосновение было едва ощутимо, но тем не менее жизнь возвращалась в мое тело.

Солнце вставало. Я подумал об Афинах, обо всем, что построил там. И сказал:

– Мое! – хотя дар бога оставил меня. Поэтому я остался жить.

Времена года сменяли друг друга. Неторопливо, месяц за месяцем, жизнь втекала в мои омертвевшие конечности, словно соки в засохшее дерево. Я начал чувствовать и двигаться, но силы вернулись не сразу. Сперва я смог встать, опираясь на плечи двоих мужей, потом только одного, потом начал держаться за спинку кресла, но ходить вновь научился лишь через год. Но и то подволакивая ногу – как и теперь.

Однажды весной я попросил женщин подровнять мои волосы и бороду и принести зеркало. Я увидел, что постарел на целое десятилетие, голова моя побелела почти целиком, уголок левого глаза и рот слева клонились книзу, отчего выражение сделалось кислым. Но люди должны были узнать меня. Почувствовав силы, я взял посох и сам вышел на солнце. Появление мое люди приветствовали с радостью.

Тем вечером я послал за Идаем, что всегда стоял у прави́ла, и сказал ему:

– Скоро мы поплывем домой.

– Самое время, владыка, – ответил он.

Я спросил, что он хочет сказать; он ответил, что слыхал о том, что в Афинах неладно. Однако вести эти пришли от невежественных селян, которые ничего не знали точно.

Мои люди, покидавшие остров и возвращавшиеся на него, стремились держаться как можно ближе к правде. Они говорили, что Тесей оставил их на острове, дабы охранять стоянку своих кораблей. Люди предпочитают не лезть в дела пиратской крепости, а потому никто не мешал им выспрашивать для виду обо мне и узнавать последние новости.

Идай клялся, что рассказывает мне все, но теперь он признался, что уже год, как слышит о том, что в Афинах не все в порядке.

– Я знаю тебя, владыка. Ты попытался бы сделать слишком многое, а сумел бы лишь самую малость; и то и другое могло бы привести тебя к смерти. Но я готов ответить за это, потому что делал то, что считал нужным.

Давненько за меня ничего не решали. Но я был слишком обязан ему, чтобы сердиться. С его точки зрения, он был прав, и я рад, что мы расстались друзьями.

И все же, оказавшись в Афинах, я много раз сожалел о том, что не умер на острове от внезапной руки бога; говорят, что боли второго удара человек не ощущает. Сидя возле окна, я смотрел на грызущую лист саранчу, на ящерицу, ловящую мух, и считал себя несчастным; но все же в уме своем я располагал всеми плодами трудов своей жизни, предстоял перед богом за людей и в грядущие времена. Я не знал, каким богатым был тогда.

«А что это такой за Менесфей?» – спросил меня некогда Ипполит. Сын видел его глубже меня, но, как и я, не насквозь. Цельность ума позволяла ему видеть в других людях не собственное отображение, но божье дитя, в слезах рвущееся на свободу. Он никогда не смог бы добраться до сердца этого запутанного лабиринта, не мог посмотреть на мир косым взглядом Менесфея, не мог испытать желаний, непонятных даже их собственному владельцу. Он, отдавший всю свою волю богам света, не мог этого сделать. Нет, даже став царем, он не сумел бы понять, с кем приходится иметь дело. Впрочем, один из любивших Ипполита богов, наверно, заступился бы за него. За меня было некому заступаться.

Я мог бы понять появление завоевателя или соперника. Он ухватился бы за плоды моих дел и хвастал ими. Его сказители сложили бы песни о том, как их господин отобрал великую державу у царя Тесея – в собственность себе самому и сыновьям своих сыновей. Такой человек не оставил бы мне жизни. Но он сохранил бы построенное мной.

Но Менесфей… он как врач, что рыдает над ложем больного, потчуя его ядом и уверяя себя самого, что лекарство поможет. Внутри его словно есть другой человек, которому он повинуется, не желая видеть лица своего двойника.

Пока меня не было, он понемногу прибирал власть к собственным рукам. Я не уверен в том, что он стремился к ней – во всяком случае, как Менесфей, Менесфею известный. Он говорил о себе, что научил людей быть свободными, научил верить в себя, не склонять головы ни перед человеком, ни перед богом и не терпеть неправды. Желай всего этого его существо, Менесфей и вправду проповедовал бы подобные мысли.